Сургучный мальчик I. В оконной раме вспыхнет наугад – нательный крест и запертая птица – нет ожиданий – горбится печаль: войдёшь в неё, она начнёт двоиться и клеить твёрдый знак на календарь. Наш город выгнут – соевый стручок, кулак разгульный – тромб в груди тирана – клубничных трещин равномерный срез – здесь мальчик лепит тень аэроплана и дальше с ней живёт наперевес. Хранит II. в слезах не воздух – мыльный шар – поддужный лязг и певчий колокольчик, над язычком его стрекочет луг и застревает мятликом в подмышках, а он замрёт на месте, сделав круг, и встанет, словно циркуль – без одышки. Так смерть видней. Не вытолкнуть за дверь – комок из горла остроносых горлиц – сургучное родимое пятно, в котором честно, холодно и сыро – кафтан сними III. с себя берестяной, как парашют встревоженного ИЛа. Твой папа до тебя не долетел, он сон в обнимку с пагодой сирени: нет закутков и страсти нет, и дна – опустится бессмертник на колени, сойдя седьмой водой с веретена. И тихо липнет боль к твоим рукам, когда ты небо складываешь втрое: рожок луны, Пегас, укромный дождь – и лист, как будто выкройка героя – испытывает Торшер Когда часы не в состоянии услышать самих себя – ночь — торжество – не расстояний, но углов. Обрывисто вступая наугад – стеклянным холодком дерзнёт пружинка – витая отождествлённых дней, и пляшет в зеркале серебряный рожок. Что может быть намеренно плотней: чем амальгама, чем бессонница, чем память, в эти минуты голос – кованая над якорем – упавшим между связок. И губы начинают цепенеть, а привкус тишины – как битум – вязок: рукой дотронешься и Прометей отвязан, ногой заденешь, разомкнётся Фрагмент из сна Я часто вижу замкнутый сон, размером с воскресное утро: у него в перспективе линия берега, чьи-то высокие руки и косточки слив. Афишницы в летнем саду, укрытые ленинской сутрой, и выпуклый – рыбьего глаза муар – объектив. В нём тесной струной – соломинкой цвета неба, на волоске от градирни имя твоё, и память углами играет в досрочное нетто, а ветер песком заметает кирпичный проём. Там берег галечной пастью глотает шальные сомнамбулы ряженых волн, и ближе всего к опознанию счастья из всех частей речи – глагол. Прошедшие губы монетой втекают – рудою в словах, здесь краской подъездной на лестничных окнах замашисто рисовать: то Junkers трофейный, то липнущий вывих, то ряску в воде, где леской пришито от змеев воздушных ко мне же моё Матрёшка I. Ты меня спрячешь от дождя в шарообразной тесной сумке – твои нательные рисунки горят, как выемки вождя, на стекловидном спящем теле под глинобитной хохломой, и тянется из подземелий твоя родня – нарушив строй. Чуть II. ввинчивая до упора, разделят куклу пополам, и домотканый сарафан геометрическим узором – эмаль, стянувшись в завитки, как стёкла луж под первым снегом, — покроет конькобежный трек, и из тебя — как из ковчега наружу выйдет III. человек. Уменьшенная часть лица глядит – то вбок, то без пристрастки – и пламенеют нефтью краски возле пасхального яйца из равномерных полушарий – опережая оспин сыпь, а ты лишь девочка на шаре, берёзового сока вздыбь. IV. Разломится и твой ребёнок – птенец в яичной скорлупе – и скулами начнёт скрипеть. Обернутый корой пелёнок, он будет ждать приход весны – чтобы надеть цветное платье: ты всем твердишь – он Божий сын от непорочного V. зачатья. В его груди живёт звезда – латунный домик октябрёнка, и удалая шестерёнка из воробьиного гнезда вытачивает женский бюст – такой же, как ржаное тесто — ногой придавишь – слышен хруст, рукой прижмешь – поёт невеста. Танцуй, VI. фанерная щепа – как яблочко на гжельском блюде: ты тоже скоро выйдешь в люди — остановив полураспад самой себя на чёт и нечет, на верх и низ, на ночь и день – как прыгающий вверх кузнечик — ты уменьшаешь свою тень. И VII. вот последняя седмица из размагниченных сестёр – сквозь горлышко глухих реторт она готова раздвоиться: на сизый коммунальный дым и противолежащий катет, но остаётся рядовым среди двухъярусных кроватей. |
