Старик посмотрел на внучку, и Юберта осеклась.

— Ну же, Беляночка, — сказал рыбак, — говори, в чем ты хочешь мне поклясться, я жду.

Нежность, сквозившая в его словах, странным образом отличалась от предшествовавшей ей неистовой ярости.

Девушка молчала, опустив глаза.

Покачав головой, папаша Горемыка уронил камень на землю.

Затем он взял внучку за руку и повел ее обратно в хижину, прокричав напоследок дому Батифоля, как будто камни и кирпичи могли его услышать и, подобно тростнику царя Мидаса, повторить его слова:

— Подожди, разбойник, ты свое получишь!

Когда они оказались дома, у камина, папаша Горемыка поднял опрокинутую им трехногую табуретку, сел на нее, взял Юберту за руки и, притянув ее к себе, сказал:

— Дочка, твои мать и бабка никогда в жизни не говорили неправды. Девушка тяжело вздохнула и расплакалась — таков был ее ответ.

— Полно, полно, не плачь, — промолвил Франсуа Гишар, сажая внучку на колени (она тут же уткнулась лицом в рубаху деда), — не плачь, Беляночка, а то ты вынуждаешь меня сомневаться в тебе самой; и все же я готов поклясться памятью покойных, которые нас сейчас слушают, поклясться чем угодно, что тебе не в чем себя упрекнуть. Послушай, скажи мне честно: этот городской прохвост гнался за тобой, не так ли? Может быть, он тебя обидел? Признавайся, я в этом уверен. Знаешь, когда ты ушла, мне было как-то не по себе — внутренний голос говорил мне, что тебе грозит опасность. Ну же, говори! Этот негодяй любезничал с тобой, да? Я заметил, что он смотрит на тебя как-то странно. Да ответь же, наконец, ради Бога! — не выдержал рыбак, видя, что внучка упорно хранит молчание. — Я знаю, ты молчишь, потому что любишь меня и боишься огорчить бедного старика, твоего единственного заступника на этом свете. Не бойся, Беляночка, сердце человека не седеет, как волосы, и не покрывается морщинами, как лоб. Хотя я теперь уже не тот, что был в тридцать лет, для меня этот угодливый заморыш все равно что пескарь.

— Дедушка, — робко сказала Юберта, — берегитесь, вам лучше не ссориться с этим человеком.

— Ах, разбойник! — воскликнул Франсуа Гишар, видя, что предчувствия его не обманули. — Ах, щучья морда! Он от меня не уйдет, поверь моему слову. Я жду уже почти год, целый год я терплю его пакости и молчу, как рыба, когда у меня отнимают мой воздух и вид из моего окна или когда шарят в моих сетях, рвут и портят их крюками, — ведь эти неумехи ни на что не годны! Так вот, это он во всем виноват, а теперь он еще вздумал отнять у меня внучку! Он подбирается к моей девочке, к моей Юберте! Но, разрази его гром, я засуну ему в глотку багор по самую рукоятку, а если я этого не сделаю, значит, я так же труслив, как какая-нибудь уклейка. Подожди, Беляночка, ты скоро это увидишь!

С этими словами папаша Горемыка попытался приподнять внучку и опустить ее на пол, показывая, что он в состоянии привести свою угрозу в исполнение. Однако Юберта крепко сжала старика в объятиях и, прижавшись своими свежими губами к его обветренным щекам, взмолилась:

— О дедушка, успокойтесь, прошу вас!

— Ну нет! Отпусти меня, Беляночка, надо сейчас же его проучить, а не то этот бездельник завтра же примется за свое!

— Чтобы у вас из-за меня были неприятности, чтобы из-за меня вы терпели грубые выходки господина Батифоля? Нет уж! — воскликнула Юберта, с досадой топнув ногой. — Я расскажу вам, что произошло, и вы увидите, дедушка, что не стоит обращать внимания на слова такого человека, а лучше смеяться над его ужимками, что я и делала до сих пор и обещаю делать впредь.

— Тот, кто смеется исподтишка, дает повод к насмешкам и другим, — веско произнес папаша Горемыка, качая головой, — если бы ты сразу предупредила меня, как только этот горожанин начал на тебя поглядывать, тебе не пришлось бы бояться за меня сегодня. Я повторяю, не удерживай меня, Юберта, не заставляй в первый раз сказать тебе: я так хочу!

Упрек, который Франсуа Гишар адресовал внучке, попал в цель. Таким образом, воля Беляночки была парализована. Она соскользнула с колен деда, села на корточки перед табуреткой, положила на нее голову и пролепетала жалобным голосом, сила воздействия которого на любящее сердце известна любой женщине, какому бы сословию она ни принадлежала:

— Боже мой! Боже мой! До чего я несчастна!

Папаша Горемыка, направившийся было к выходу, остановился и посмотрел на внучку с невыразимой жалостью, а затем продолжил свой путь.

Девушка вскочила, бросилась к двери и загородила ее.

— Ну нет, дедушка, — заявила она, — вы никуда не пойдете. Вы правы, я вела себя ветрено, когда потешалась в ответ на глупые шутки этого старого дурака и забавные рожи, которые он корчил, глядя на меня. Я виновата, это так, но, дедушка, у нас дома ведь редко бывает весело, и мне казалось, что не очень опасно посмеяться над этим противным горбуном. В конце концов, пока еще ничего страшного не произошло, но я никогда, не прощу себе, если по вине моего легкомыслия с вами приключится беда или вас унизят. Вы же не хотите, чтобы я всю жизнь плакала из-за своей минутной глупости?

Видя, что дедушка начал колебаться, Юберта продолжала:

— Если вы затеете ссору из-за нескольких гадких слов, которые сказал мне этот дурак, я не перестану вас любить, так как, понятно, никогда не смогу вас разлюбить, но я больше ни разу не скажу, что люблю вас, и вообще не стану с вами говорить. Так что по вечерам вам придется ложиться спать без моих шести поцелуев — помните, два за вашу жену, два за мою матушку и два от меня.

В этот миг вспыхнувшее пламя осветило лицо Юберты, разрумянившееся от волнения; между тем из ее глаз продолжали литься слезы. Впрочем, девушка знала, что эти слезы не могут не тронуть сердце Франсуа Гишара, и его нерешительность свидетельствовала о том, что страдания внучки отнюдь не оставили его равнодушным.

— Полно, слишком много чести этому господину Батифолю, если вы рассердитесь на него не на шутку. Послушайте, дедушка, — продолжала Юберта, без труда усадив старика на табуретку и заняв прежнее положение у него на коленях, — давайте вместе посмеемся над нашим соседом, ничего другого он не заслуживает. Он дважды заговаривал со мной на берегу, не так ли? Ну и что, ведь я тут же позабыла все его слова, зато хорошо разглядела морщинки на его лице — все до единой. Он пытался улыбаться, когда говорил со мной, и знаете, дедушка, кого он мне напомнил? Того уродца, что вы подарили мне в детстве, мы еще кололи орешки между его носом и подбородком.

И Юберта, глаза которой еще были мокрыми от слез, попыталась изобразить комичную мимику чеканщика, но папаша Горемыка даже не улыбнулся, продолжая осыпать поцелуями ясный лоб и белокурые волосы внучки, находившиеся на уровне его губ.

— Послушай, Беляночка, — произнес рыбак мягким, но серьезным тоном, — я не желаю снова тебя попрекать, а хочу л ишь предостеречь от тебя самой: ты любишь посмеяться и забавы привлекают тебя, как наживка — живца. В этом нет ничего дурного, девочка. Знаешь, твоя бедная бабушка, к примеру, распевала с утра до вечера, как жаворонок. Каждые десять дней она ходила в Шенвьер на танцы. Так вот, Бог может сегодня подтвердить, что она никогда не роняла своей чести. Но, видишь ли, Беляночка, теперь пошли другие времена! Мы, крестьяне, жили в ту пору одной семьей, и люди сурово осудили бы негодяя, опозорившего девушку. А нынче молоденькие девушки водятся с этими парижанами без роду и племени. Голавли, лещи, лини и карпы и то ведут себя осторожнее. Они плавают стаями и не путаются с окунями да щуками, ведь те живо их проглотят. Поступай как они, Юберта. Конечно, скучно жить со стариком, ведь он вечно говорит только о том, чего давно нет, и о людях, которые давно умерли; тяжко работать целый день, терпеть ветер, стужу и сырость — я понимаю, Беляночка, может быть, это тебе в тягость. Что ж, — продолжал старик, — надо бы найти тебе хорошего парня и сыграть свадьбу. Я надеялся выдать тебя за кого-нибудь из наших, из рыбаков, и уступить вам обоим все здешние рыбные места. А они здесь хороши, ничего не скажешь, и если знаешь, как правильно установить вентеря, если у тебя руки, а не крюки, сгребающие со дна водоросли, то еще вполне можно рассчитывать на прекрасный улов. Но мастера нашего дела теперь трудно сыскать, рыбаки исчезают, как и все остальное: леса, поля и луга. Сегодня парижане скупают все, и мне ясно, что порядочный парень не решается работать на воде, когда на берегу такой шум и гам день и ночь.