Выжимая все соки из себе подобных, Аттила Батифоль не спешил ублажать себя лично, полагая, что еще рано приступать к осуществлению второй части своей программы. Чеканщик решил подождать, прежде чем предаваться удовольствиям, о каких он мечтал в детстве, пока его положение не станет достаточно основательным и устойчивым, не зависящим от превратностей судьбы, от которых не в состоянии обезопасить себя те, что занимаются коммерцией, сколь бы осмотрительными они ни были. Скупость, давно укоренившаяся в душе Батифоля, помогала ему без труда придерживаться принятого им решения, хотя ему и приходилось подчас обуздывать свои страсти (впрочем, у Аттилы были не страсти, а мимолетные желания).

Однако домашнее общение с г-жой Батифоль по выходным дням не было для него столь уж веселым времяпровождением, и после обстоятельных раздумий он решил развлечь себя рыбной ловлей с удочкой. Это развлечение сулило ему двойную выгоду: во-первых, позволяло скрыться на несколько часов от глаз супруги и, во-вторых, обещало быть не слишком разорительным удовольствием и всегда приносить больше доходов, чем затрат.

Таким образом, желание порыбачить привело Аттилу в Ла-Варенну; здесь, насаживая наживку на крючок и вытаскивая из воды пескарей, он заметил, что население одного из самых многолюдных парижских предместий все больше устремляется в эти края.

Уже давно, в ту пору, когда двадцатый округ нынешнего Парижа еще только строился, коммерческое чутье Батифоля подсказывало ему, что когда-нибудь земля там будет приносить миллионы; на свою беду, осторожный овернец не решился приобрести собственность, которая еще не скоро должна была принести прибыль.

Однако самолюбие этого мелкого торгаша, неспособного пускаться в крупные аферы, не давало ему окончательно отказаться от своей идеи, и он принялся искать окольные пути.

Вместо того чтобы скупать землю рядом с церковью святой Магдалины и за улицами Шоссе-д’Антен, Предместья Пуассоньер и Предместья Сен-Дени, Батифоль приобрел на торгах участок размером в несколько тысяч квадратных метров в Ла-Варенне.

Конечно, эта сделка не обещала больших барышей, но зато он почти ничем не рисковал. Те, с кем Аттила поделился своим замыслом (подобно всем людям, он нуждался в одобрении), подняли его на смех; признав их правоту, г-н Батифоль простился с надеждой на малейшую прибыль и в конце концов пришел к заключению, что посчитал бы за счастье, если бы прибыли от продажи этой земли хватило бы на то, чтобы получить в собственность небольшой загородный дом.

Решив вознаградить себя за труды таким даровым приобретением, Аттила взялся задело со своим уже известным нам упорством; в часы досуга он мелом чертил на верстаке план своего будущего жилища, и воображение рисовало ему сады, изобилующие фруктами и овощами неведомых даже у Шеве сортов; в то же самое время он продолжал неуклонно двигаться вперед, к исполнению своего желания. Батифоль стал заглядывать по вечерам в кафе и, смакуя на протяжении четырех часов заказанный им какой-нибудь один-единственный непритязательный напиток, разглагольствовал о прелестях Ла-Варенны-Сен-Мора; он считал, что отнюдь не преувеличивает, именуя это место земным раем и уверяя своих слушателей, что именно на полуострове, окруженном водами Марны, свершилось грехопадение нашей праматери.

Данный метод вместе с объявлениями в разных газетах принес Батифолю небывалый успех. Не прошло и полугола, как он избавился от участка, перспектива владения которым несколько пугала его; в итоге Аттила получил двенадцать тысяч франков чистой прибыли, и у него еще осталась прибрежная полоса величиной в несколько тысяч квадратных метров.

На следующее утро после того, как последний из договоров о продаже был подписан, чеканщик привел рабочих на место, чтобы постараться заложить фундамент своего будущего жилища. Наконец-то его планам и чертежам было суждено воплотиться в бутовом камне и кирпиче. Кроме того, у Батифоля было достаточно иных оснований для спешки.

Он видел, что приближается торжественный час, когда ему будет, в конце концов, позволено дать волю своим замыслам, и поскольку г-жа Батифоль, по мере того как ее муж входил во вкус загородной жизни, проникалась к ней все большей неприязнью, этот дом становился для своевольного чеканщика все более заманчивым.

Батифоль уже не раз видел папашу Горемыку, проплывающего по реке в лодке; он не раз обращался к старому рыбаку, но тот не давал ему возможности поддержать разговор. Молчание старика, в котором чувствовалось презрение, весьма задело Батифоля — после того как на протяжении пятнадцати лет благополучие и успех не покидали его, он, когда дело касалось его прихотей, превратился в самодура.

Когда Юберта в сопровождении старого рыбака вышла из хижины с целой охапкой сетей на голове (она поддерживала эту ношу своими белоснежными пухлыми руками), Батифоль узнал ее. Лишь в этот день, вследствие своего нового положения, он впервые изволил заметить, что она красива. Аттила до крови укусил губу, и его живой глаз усиленно заморгал, а в неподвижном глазу промелькнула искра жизни; концом складного метра, который чеканщик держал в руке, он слегка коснулся затылка девушки.

Юберта обернулась, и при виде этой странной физиономии с часто мигающим веком и глазом, вращающимся вокруг своей оси, подобно жестяным вентиляторам, которые ставят на полу в кабачках, она сказала что-то насмешливое и весело рассмеялась.

Однако папаша Горемыка, шагавший в нескольких шагах от внучки, расценил вольность незнакомца как оскорбление и не смог сдержаться; он выхватил из рук Аттилы метр, разломал его на мелкие куски и бросил их к ногам предпринимателя.

Господин Батифоль попытался было воспротивиться этому варварскому, по его мнению, поступку, но было уже поздно; подобрав остатки своего инструмента, он в один миг увидел, что нанесенный вред непоправим, и разразился страшными проклятиями.

— Вы сломали мой метр, — кричал он, — вам придется за него заплатить, слышите!

— Я сломал ваш метр, потому что вы вели себя как наглец, — ответил рыбак, — и, как бы ни был я стар, я обойдусь с вами так же, как с ним, если вы не уйметесь.

— Ах, оставьте, дедушка, — вмешалась Юберта, — не стоит обращать внимания на такие глупости. Он хотел бы быть наглецом, но это ему не дано: такой страшила только и может, что кривляться, как обезьяна. Пойдемте, дедушка, пусть он строит рожи своим каменщикам.

— Ты права, Беляночка. Хорошо, что ты меня удержала, а то бы я натворил бед. Ах, эти окаянные парижане!

Последнее восклицание донеслось до слуха г-на Батифоля.

— Все вы одинаковы! — вскричал он. — Вы всегда ругаете тех, кто вас кормит, шайка бездельников! Но мы еще посмотрим, кто кого. А для начала, умник, скажи мне: ты ютишься в этой лачуге?

— Да, ну и что? — с вызовом произнес Франсуа Гишар.

— А то, что если ты не хочешь иметь дело с законом, то будь любезен в течение суток заложить камнем окно, которое смотрит на мою усадьбу, понял?

— Только попробуйте его заделать! — воскликнул папаша Горемыка, с угрожающим видом потрясая веслом. — Только троньте мое окно!

— Я и не собираюсь его трогать, а вот судебный пристав, которого я к тебе завтра пришлю, быстро заставит тебя это сделать.

Со времен своей последней стычки со стражами порядка старый рыбак относился ко всему, что имело какое-то отношение к правосудию, с большой опаской; тем не менее он противился Беляночке, пытавшейся его увести.

— Заделать мое окно! — кричал Франсуа Гишар. — О, я расскажу в суде, почему вы хотите, чтобы я это сделал. Да потому, что из этого окна мне видно нижнее течение реки, и, пока я не спускаю с вас глаз, нельзя воровать у бедных людей рыбу и снасти, как привыкли делать вы, ни на что не годные парижане! Нет, нет, закон слишком справедлив, чтобы заставить меня так поступить, и не надейтесь!

— И все же он имеет право это требовать, папаша Горемыка, — сказал один из подошедших каменщиков, — не судитесь с ним: вы наверняка проиграете.