– Тебе нравится здесь?

– Не знаю. Не уверен.

Она кивнула.

– Хочешь уйти?

– Нет.

Я смотрел на волны, и догадывался, чего она ждет. Ей ведь ни к чему обычная чушь, которую рассказывают при встрече малознакомым людям. Ей нужно нечто настоящее, жизненно важное, пусть для меня одного.

– Каждое утро, – сказал я, – перед рассветом, я падаю с высокой скалы в ледяную воду. Пытаюсь выплыть, но не чувствую рук и ног, а мысли путаются от холода и отчаяния. Хочу вернуться и начать все снова, но погружаюсь все глубже, в пучину, которой нет дна. Вижу покрытый раковинами остов корабля и полузасыпанные песком терракотовые амфоры. А когда понимаю, что бороться бесполезно, просыпаюсь от собственного беззвучного крика.

Сейчас Карла покрутит пальцем у виска и пошлёт меня к психиатру. Но она была серьезна.

– Давно это началось?

– Быть может, с рождения. Или лет с четырех, когда я смертельно боялся темноты. А потом привык. Ведь можно привыкнуть ко всему.

– Тебе страшно засыпать?

Никогда не думал об этом. Получается, мои полуночные посиделки за компом не более чем попытка отсрочить неминуемое падение.

– Не знаю.

– Ты видишь во сне место, похожее на это?

– Там скала выше, а море спокойней, и нет травы. А за спиной у меня горные вершины. Вокруг тихо, ни огней, ни гула машин с дороги.

Эти повторяющиеся сны никогда не казались мне странными. Я думал, это происходит со всеми. Как умение угадывать скрытые символы, подтирать задницу или кататься на велосипеде.

– Ты видишь берега Финикии, – сказала она.

– Что это значит?

– Не сейчас. Пойдем, пора возвращаться.

– Секунду, – сказал я.

– Надо идти, – повторила она настойчиво.

Следующие полчаса выпали из моей памяти, как выпадают из жизни алкоголика запойные ночи и дни. Я очнулся от сильного удара по спине. Открыл глаза и увидел, что лежу на песчаном пляже, насквозь мокрый и нечеловечески уставший, с полным ртом колючего песка. Карла снова ударила меня по спине, я попытался вдохнуть, закашлялся и стошнил соленой водой со слизью, песком, и комками чего-то, о чем не хотелось думать.

– Придурок, – сказала она хрипло, – гребаный шут! Тебе повезло, что сейчас прилив, иначе долбанулся бы непутевой башкой о дно.

Она оправила на груди мокрое платье, тут же прилипшее снова.

– Неужели тебе настолько надоело жить? В другой раз я за тобой не прыгну!

Я попытался подняться, но собственное тело оказалось невыносимо тяжелым. Встал на четвереньки и тут же упал носом в мокрый песок, сбитый подоспевшей волной. Карла возвышалась надо мной, злая и прекрасная в свете полной луны. Где-то вдалеке играла музыка: монотонный, действующий на нервы хип-хоп. Значит, мы все еще в нашем мире, и все еще в Джерси.

– Вставай, клоун, – сказала она, – пойдем.

При всей этой неожиданной грубости, она выглядела напуганной.

– Я что, сам спрыгнул со скалы? – спросил я, с усилием передвигая ноги.

На левой не хватало ботинка, хотя носок непостижимым образом удержался на месте.

– Нет, спустился по лестнице с неба. Конечно сам, твою мать. Отошел, разбежался и сиганул, как трехлетка в бассейн с цветными мячиками.

– Я не помню этого.

– Зато я помню.

Мы вышли на полупустую набережную, мощеную серо-розовой брусчаткой. Похолодало. На небо высыпали звезды, отражаясь в притихшей лиловой пустоте океана. Не будь я таким пришибленным, а Карла – такой злой, это зрелище могло показаться романтичным.

Пока она спасала меня из бурлящей воды, нас унесло течением к югу. Чтобы вернуться, пришлось протопать по берегу четверть часа. Кроме ботинка, в схватке со стихией и собственным кретинизмом я потерял ключи от минивана. Но маменька узнает об этом нескоро, потому что телефон тоже ушел ко дну. Зато кошелек застрял в кармане, достойно выдержав испытание.

Открыв багажник, Карла первым делом закурила, и ее настроение заметно улучшилось. Она вытерла волосы и бросила мне полотенце.

– Постели на сиденье, придурок. Машина прокатная, мне не нужны проблемы.

«Как будто мне они нужны», – подумал я, вспомнив, как мы с Джеем выбирали костюм, теперь безнадежно испорченный. Как долго и мучительно подыскивали брюки, которые не спадали бы, и при этом не были до смешного коротки.

Карла попросила меня отвернуться и переоделась в джинсы и блузку, обнажавшую ее загорелые руки до самых плеч. Мышц у нее было не меньше, чем у парня, но при этом выглядела она тоненькой и изящной. И опасной, как дикая черная кошка.

Я должен был спросить себя, что такая женщина ищет в моей компании, и неизбежно осознать, насколько странно и неестественно все происходящее, но предпочитал плыть по течению, думая лишь о ее непонятных словах. Она сказала «берега Финикии». Такой страны давно нет на карте, и я не уверен, что когда-либо была. Мало ли чему учат в школе. Я не спросил себя, почему это происходит именно со мной.

На этот раз Карла села за руль сама, и покрутившись по однотипным улицам, вдоль которых тянулись зеленые лужайки и высокие заборы, скрывающие каменные особняки, вырулила к торговому центру. У нас в Посреди-нигде торговым центром называли страшненький бесформенный ангар, куда по выходным набивалось столько народу, что на парковке возникали спонтанные заварухи. Здесь же курнувший лишнего архитектор (уж не приятель ли Джеевых родоков?) отгрохал средневековый замок с башенками и красной черепичной крышей, новенький, фальшивенький и полупустой.

– Я туда не пойду, – сказал я.

– У тебя есть выбор? – спросила Карла.

Она отвела меня в невиданных размеров магазин, наполненный шмотками, и толкнула в примерочную кабинку. Заставила сменить штук пять футболок, и несколько пар штанов, между которыми я не нашел видимых различий. Из зеркала на меня смотрел все тот же сутулый лохматый парень со страдальческим выражением лица и красными от морской соли глазами.

Обычно одежду мне покупала маман, дважды в год, во время распродаж. Каждый раз она брала не меньше дюжины футболок, из которых я носил две или три. Остальные так и лежали стопкой в шкафу, являя собой наглядный пример структуры данных «стек»: верхние уходили в стирку и возвращались на место, а до нижних я никогда не добирался. Маменька вздыхала: будь у нее девочка, можно было бы развернуться и накупить дорогой красивой одежды. Но с моей ненавистью к любым вылазкам из дома, а также угрюмым безразличием к собственной внешности, ей приходилось сдерживать благородные шопоголические порывы.

Однако сейчас, переодевшись в свежие обновки с заломами от утюга и приятным фабричным запахом, я почувствовал воодушевление. Даже торговый центр перестал навевать тоску. Лампы дневного света отражались от блестящих полов, девушки с рекламы нижнего белья кичились своими отфотошопленными прелестями, а мои новые кроссовки мягко пружинили под пятками. Я даже не расстроился оттого, что бюджет теоретического путешествия во взрослый мир ощутимо сократился.

Быть может, мы любим новые вещи за то, что они не несут отпечатка недавнего прошлого, унылого вдвойне, потому что его уже не исправить. Либо виноват культ потребления, глубоко засевший даже в моем перпендикулярном подсознании.

– Хочу хот-дог, – сказал я Карле, когда мы садились в машину, – и колы. И мороженого.

– Ты же поел на свадьбе.

– Куриные котлеты или куриные ноги, на выбор? Это не считается. Ненавижу все куриное, включая мозги.

Она бросила на меня долгий взгляд и улыбнулась своей полуулыбкой.

– Там не было котлет, умник, только курица или жареная рыба.

Я завел машину и неторопливо выехал на шоссе, следуя указаниям Карлы. Простую проверку она прошла. Надо придумать что-нибудь позаковыристее. Поспрашивать о парне, чьей троюродной сестрой она представилась, но подлость в том, что я и сам ничего о нем не знал. Мимолетная эйфория от новой одежды грозила скатиться в тревожную неопределенность. Нет ничего мучительней неизвестности и беспомощных суетливых догадок.