Вообще же Игорь Рыбченко слыл на все окрестности чудовищно не пунктуальным человеком. Он умудрялся всегда и везде опаздывать, будь то уроки или встречи с ровесниками. Как шутил Семён: «Игорь и на собственные похороны опоздает». Поначалу все считали это милой особенностью, шалостями, «фишкой», но, когда это стало явлением постоянным, все стали напрягаться. Обычно «Гаврик» опаздывал минут на пятнадцать-двадцать в самый разгар учебного процесса, буквально врываясь в помещение, как правило, со словами: «полицию вызывали?» Знания у него в мозгу содержались специфические, преимущественно связанные с анатомически-половыми особенностями Homo Sapiens с некоторой долей оригинальности. Разумеется, с соответствующими темами для разговора. «Что будет, если член в стакан с кипятком опустить?» – вслух пускался в размышления малолетний теоретик. «Он определённо пастеризуется», – с умным видом отвечал Надеждинский. «А если анальное отверстие женщины залить эпоксидной смолой?» – не успокаивался почемучка. «Это элементарно, как дважды два, у женщины на одно отверстие станет меньше», – продолжал научные изыскания великий физик и логик.
С женским полом Игорь «Большое гнездо» вести словесные перестрелки особо не любил и занимался этим единственно в самых крайних случаях, то есть по учёбе. Учителя, да и взрослые в целом, любить его не любили, называя то «оболдуем», то «Незнайкой». Сверстники по большей части относились к его особенностям снисходительно, правда, подавляющее большинство интереса к нему не питало от слова совсем. Сходства с Незнайкой действительно наблюдались – будучи недотёпой, Рыбченко привлекал публику своим, не побоюсь этого слова, «обаянием».
Пятую вершину пентагона образовал скромный мальчик по имени Захар Громов. Это был человек контрастов. Его внешность словно загадывала загадку – лицо своими чертами походило не то на калмыцкое, не то на среднеазиатское с примесью русских фенотипических особенностей. Рост у него имелся средний, около метра семидесяти, тело смотрелось как таковое у начинающего атлета, на голове колосилось небольшое поле тёмных локонов. Сам же он вёл себя скромно до безобразия. Можно даже сказать до замкнутости в и на самом себе. За свои азиатские черты Захар удостоился прозвища «Батый», как выразился сам Семён, «за широкие горизонты в не очень широких глазах». Псевдоним прижился, и вскоре весь круг общения Захара начал называть его именем известного монгольского военачальника. Будучи генералом по фамилии и ханом по прозвищу, Захар Громов проявлялся как личность хоть и контрастирующая, но по сути заурядная. В школе он почти ни с кем не общался, а если и общался, то обрывками общих фраз с какими-то эпилептическими ужимками. Амбиций в учёбе «Батый» не демонстрировал и занимался ей по случаю, если не сказать честнее, по принуждению. Дома «сын монгольского народа» держался как монах в келье, которому бога заменили компьютер и игры в жанре «шутер». С ними он проводил большую часть своего свободного времени и лучшую часть своей жизни…
Но вернёмся к нашим героям. Все уселись на импровизированной лавке с со сборниками баек и фантазий, они же «учебники истории», в руках. Перед ними стояла задача выучить один параграф за одну перемену – бартер, в общем-то, справедливый.
– Да-с, жили раньше люди… На колчаковских фронтах воевали, а может быть даже были ранены. Да, погибали, но за что? За идею. Вот кто-нибудь из вас может погибнуть за идею? – мечтательно проговорил Семён, уперев взгляд в потолок.
– А ты бы смог? – перебил его Витя.
– Куда уж мне, я букашка по сравнению с этими великанами, – ответил зачинщик разговора.
– Фанатиками они были и воевали за то, что заведомо неосуществимо. Утопия, одним словом, – ввернул красное словцо Игорь.
– Слышали ли вы, месье Игорь, что-нибудь про первобытный коммунизм, при котором человечество прожило большую часть своей истории?
– Сказки это всё, разве ты считаешь, что неандертальцы читали Маркса и знали что-то про классы? Они и ходили, наверное, с трудом, – съехидничал Фалафель.
– При коммунизме нет классов, к тому же я не мерил бы остальных по самому себе, особенно тех, кто жил несколько десятков тысяч лет назад, – перешёл на серьёзный тон знаток классовой теории.
– О как, нет классов, то есть и школ у них тоже не будет? – включился в полемику Влад.
– Месье Шариков, получение образования – всего лишь право, никак не обязанность. Вы можете, не дожидаясь коммунизма, уже сейчас никуда не ходить, а лежать сутками на диване, смотреть в потолок и онанировать, отвлекаясь лишь на приём пищи и вывод оной из организма.
– Да не, меня мать сожрёт с говном за такое или вообще выгонит, и где я тогда буду лежать и онанировать? – с улыбкой ударился в софистику Собакин.
– Работать идите, – предложил Надеждинский.
– Да кому он такой нужен без образования? Вон он какую себе мозоль отъел, кто ж его возьмёт с мозолью? – снова ввернул фразу Игорь, постукивая обладателя «мозоли» по животу.
– Поэтому мы здесь сегодня собрались, – поставил точку в споре Семён. В ту же секунду прозвенел звонок.
– Хорош базарить, идти пора, – сказал Витя, и все не спеша двинулись к кабинету.
Маргариту Леопольдовну Свечникову все знали как женщину среднего возраста, однако сохранившую для своих лет довольно свежий вид, вид недавно открытой второй молодости. Её лицо украшали очки с прямоугольными линзами, которые придавали ей лёгкую ноту импозантности, а чёрные волосы без седых вкраплений визуально скидывали лет пять. Фигурой для своих лет Маргарита Леопольдовна также была весьма бодра. Сохранившаяся талия, вздымающийся бюст, видимый даже сквозь блузу, мясистые икры в комплекте с длинными ногами вполне могли привлечь какого-нибудь отставного офицера. И только подойдя ближе к этому экспонату отживающей эпохи, замечалось изрытое морщинами лицо и потухший блеск в глазах. В целом, неплохой экземпляр, доживший до наших дней в целости и сохранности, покрывшийся тонким слоем патины, она могла стать объектом обожания пубертатной публики, но жизнь распорядилась несколько иначе. Маргариту Леопольдовну не любили. Кто-то даже ненавидел. Причина крылась в строгом характере, который появляется у всякого, кто отработал в системе пенитенциарных учреждений среднего образования хотя бы лет десять. За глаза её называли «историчкой», реже «истеричкой», ещё реже просто по отчеству.
Урок у неё обычно начинался с фразы: «здравствуйте, дорогие учащиеся», произносимой строгим холодно-отстранённым тоном завуча. Однако то была лишь прелюдия. После леденящего спину приветствия, как правило, начиналась «сводка с фронта», как однажды выразился Семён. Суть «сводки» заключалась в пересказе новостей из телевизора с собственными комментариями, а затем непосредственно из школьных будней. Эта «пятиминутка ненависти» делалась с тонким расчётом усыпить внимание жертвы. Когда Маргарита Леопольдовна видела, что кто-то начал позёвывать, она резко обрывала пустую говорильню фразой: «теперь давайте проверим домашнее задание». Тут же все присутствующие оживлялись, принимаясь судорожно оттирать слюни с пожелтевших страниц и листать учебник в поисках заданного параграфа. Конечно, это была лишь бессмысленная агония – выдержав мхатовскую паузу, называлась фамилия жертвы. По такому сценарию протекал каждый урок из года в год. Не стал исключением и этот.
– Итак, рассказывать про Колчака и интервенцию будет…, – властная женщина стала водить тыльной стороной шариковой ручки по списку фамилий, – рассказывать будет… Собакин.
– Чё всё я да я, пусть интеллигенция распинается, – возмутился упомянутый, показывая в сторону парты Надеждинского и Фалафеля.
– Сам господин случай выбрал тебя, поэтому вставай и приступай к рассказу.
– Я не учил, – честно признался Влад.
– Послушай, Собакин, у тебя нет ни одной оценки выше двух баллов, одни «лебеди». Может, ты их коллекционируешь? Нет? Почему опять не готов?
– Я ночью вагоны разгружал, – в кабинете послышалось оживление.
