Не умер. Устроился в книгоиздательство «Культура», а после его закрытия в типографию товарищества И.Д. Сытина. В свободное время Есенин бегал по редакциям газет и журналов – стихи не брали. Но он был активен и искал авторитеты, которые могли бы подтвердить незаурядность его таланта. Так ему удалось встретиться с известным литературоведом и историком русской поэзии XIX столетия профессором П.Н. Сакулиным. Павел Никитич дал самый положительный отзыв о творениях молодого поэта, особенно выделив следующее:
Выткался на озере алый свет зари,
На бору со звонами плачут глухари
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска весёлая в алостях зари.
Профессор был удивлён, что это весьма зрелое стихотворение Есенин написал в пятнадцать лет; одобрил и другие опыты юноши. Расстались довольные друг другом. По свидетельству Николая Сардановского, товарища Сергея по Константинову, «он с восторгом рассказывал свои впечатления о разговоре с профессором».
За год с небольшим безвестный крестьянский паренёк получил признание в литературной среде старой столицы. Казалось бы, чего уж лучше – живи да радуйся. Так нет – в начале апреля произошла ссора с отцом, и Сергей сообщал Г. Панфилову:
«Дорогой Гриша!
Извини, что так долго не отвечал. Был болен, и с отцом шла неприятность. Я один. Жить теперь буду без посторонней помощи. Ну что ж! Я отвоевал свою свободу. Теперь на квартиру к нему хожу редко. Он мне сказал, что у них “мне нечего делать”.
Пишу письмо, а руки дрожат от волнения. Ещё никогда я не испытывал таких угнетающих мук.
Грустно, душевные муки
Сердце терзают и рвут,
Времени скучные звуки
Мне и вздохнуть не дают.
Жизнь… Я не могу понять её назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно».
Закончил Есенин это письмо строфой из поэмы… «Смерть», над которой работал в апрельские дни, перед Пасхой.
Здесь, по-видимому, надо обратить внимание читателя на категорическое заявление Есенина «Я один». Действительно, первый друг Сергея Николай Сардановский остался в прошлом. Второй – Гриша Панфилов – был далеко. Отец фактически отказался от сына, а мать Сергей узнал где-то к восьми годам. Татьяна Фёдоровна ушла из семьи вскоре после рождения сына, а когда вернулась, вымещала свои горести на Сергее и его сестре Кате. То есть мальчик рос в неблагополучной семье, что сказалось и на его характере, и на его психике. После ссоры с отцом он говорил:
– Мать нравственно для меня умерла уже давно, а отец, я знаю, находится при смерти.
Духовное одиночество неординарной (но ещё незрелой) личности – это тоска и постоянные терзания. Своими душевными муками Сергей попытался поделиться кое с кем из коллег по работе, но понимания не нашёл. «Меня считают сумасшедшим, – писал он 23 апреля Грише Панфилову, – и уже хотели везти к психиатру, но я послал всех к сатане и живу, хотя некоторые опасаются моего приближения. Ты понимаешь, как это тяжело, однако приходится мириться с этим…»
Что же хотел поведать людям будущий гений? Читайте:
«Все люди – одна душа. В жизни должно быть искание и стремление, без них смерть и разложение.
Человек! Подумай, что твоя жизнь, когда на пути зловещие раны. Богач, погляди вокруг тебя. Стоны и плач заглушают твою радость. Радость там, где у порога не слышны стоны. Жизнь в обратной колее. Счастье – удел несчастных, несчастье – удел счастливых. Ничья душа не может не чувствовать своих страданий, а мои муки – твоя печаль, твоя печаль – мои терзания. Я, страдая, могу радоваться твоей жизнью, которая протекает в довольстве и наслаждении в истине. Вот она, жизнь, а её назначение Истина…» Словом, возлюби ближнего, как самого себя.
* * *
Почти сразу после устройства в Москве Есенин поспешил оповестить о себе Марию Бальзамову. «Тяжёлая, безнадёжная грусть! Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или – жить, или – не жить? И я в отчаянии ломаю руки, что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь?»
М. Бальзамова
Тяготы бытия станут основной темой в московской корреспонденции поэта. 18 августа об этом же он писал Грише Панфилову, но при этом помянул и о нечто светлом для него – Марии Бальзамовой, девушке, близкой героиням Тургенева «по своей душе и по всем качествам». «Я простился с ней, – писал молодой поэт, – знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти…»
Но в следующем письме, отправленном Грише через неделю, Есенин вдруг заявил о нечто противоположном – о намерении установления контактов с Марией: «Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой. Она очень желает с тобой познакомиться, а при крайней нужде хоть в письмах. Она хочет идти в учительницы с полным сознаньем на пользу забитого и от света гонимого народа».
Действительно, Мария, окончив епархиальное училище, с сентября начала работать в школе села Калитинка Рязанской губернии. Первое время ей было не до любовных изъяснений, и связь с Сергеем она установила только к окончанию учебного года: «Думаешь ли ты опять в Калитинку на зимовку?» – спрашивал её Есенин в одном из своих первых писем.
В нём же он писал о необходимости их встречи, так как их знакомство было мимолётным, они, по существу, не знают друг друга, и он не уверен в прочности её чувства: «Я боюсь только одного: как бы тебя не выдали замуж. Приглянешься кому-нибудь, и сама… не прочь – и согласишься. Но я только предполагаю, а ещё хорошо-то не знаю. Ведь, Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства, я думал, так ты ко мне относилась из жалости, потому что хорошо поняла меня. И опять, опять: между нами не было даже, – как символа любви, – поцелуя, не говоря уже о далёких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия, и от чего любовь обоих сердец чувствует больше и сильнее».
Письмо насыщено сетованиями на судьбу и бьёт на жалость, откровенно взывает к ней: «Ох, как тяжело, Маня! Слишком больно!
Я слышал, ты совсем стала выглядеть женщиной, а я пред тобою мальчик. Да и совсем невзрачный».
В конце письма Есенин упомянул о своей последней работе и тоже в уничижительном для себя антураже: «Пишу поэму “Тоска”, где вывожу под героем самого себя и нещадно критикую и осмеиваю. Что же делать, – такой я несчастный, что и сам себя презираю. Только тебя я не могу понять: смешно, право, за что ты меня любишь? Заслужил ли? Ведь это было как мимолетное виденье».
