– Да.

– Они реально классные, – говорит она, задерживаясь на одной из моих любимых – воробей с открытым клювом и распахнутыми крыльями, застывший в воздухе перед полетом. Я не дышала целую минуту, чтобы сделать этот кадр, предвкушая каждое вздрагивание его крошечного птичьего тельца в ожидании идеального момента.

– Ты могла бы зарабатывать на этом.

Я чуть не закашливаюсь, пытаясь не рассмеяться.

– Нет, – говорю я, забирая телефон.

– Нет, правда, – твердит Савви. – Такой материал можно продавать местным газетам, сувенирным магазинам и прочим компаниям. Почему бы тебе не заняться этим? Что ты теряешь?

«Все», – чуть было не отвечаю я, хотя это уже на грани мелодраматичности и определенно звучит как подростковое клише. Даже не будь я смертельно напугана мыслью, что люди заглянут за ту сторону моего объектива, фотографии – единственное, что принадлежит лично мне. Ни учителям, говорящим, что я делаю это неправильно, ни родителям, которые интересуются моими снимками за обеденным столом.

– Я не могу… Не хочу быть такой, как… – вырывается у меня, потому что это намного проще, чем признать, что мне страшно.

– Как что? – резко спрашивает она.

– Как… я не знаю.

Она смотрит на меня, сузив глаза, и я обливаюсь потом. Он покрывает не только руки, но и все мое глупое тело.

– Мне… мне на самом деле плевать на инстаграм и всю эту популярность. Я делаю это для удовольствия.

Святой Утиный остров, мне нужно заткнуться. Она застывает, и становится ясно, что я не просто засунула руку в пасть к зверю, а затолкала ее по самый локоть. Чем дольше она смотрит, тем усиленней начинают крутиться винтики в моем мозгу в попытке придумать, как загладить глупость, которую я сказала, чем-то еще более глупым – словно я собираю многослойный сэндвич из глупых высказываний.

– Я думаю, что денежный фактор может все разрушить.

Савви делает вдох и тщательно подбирает слова для ответа.

– Я не несчастна только потому, что зарабатываю деньги.

Наконец всплывает то, что раздражало меня с самого начала, с момента когда мы с ней встретились. Она даже не потрудилась рассказать о своем инстаграме, потому что и так знает, что я его видела. Она не сомневается, что я трачу свое время, кликая на ее рекламные посты для кормов Purina, рассматривая снимки с модной едой и любуясь на гору именинных воздушных шаров.

И хуже всего то, что она совершенно права.

Она отворачивается от меня, вновь уставившись на озеро.

– В конце концов, тебе придется зарабатывать на жизнь, – говорит она, пожимая плечами, словно ее это не особо волнует, хотя это явно не так. – Разве ты не должна заниматься тем, что любишь?

Господи. Я пришла сюда в поисках союзника, а вместо этого встретила самую нетинейджерскую девчонку-подростка во всем Сиэтле. На глаза наворачиваются слезы, как у глупого ребенка, а разочарование настолько переполняет меня, что я не знаю, как его выплеснуть, кроме…

– Тебе нравится позировать с бутылками воды, с ног до головы обтянутой спандексом?

Черт.

Ее рот снова складывается в тонкую линию, она поворачивает голову в мою сторону так быстро, что ее конский хвост делает небольшой щелчок, рассекая воздух. Я замираю, не понимая, кто из нас больше потрясен: она или я.

Я открываю рот, чтобы извиниться, но Савви отворачивается прежде, чем успеваю это сделать, и смотрит на крякающих малышек. Их крики достигли предельного уровня, той грани безумства, за которой, как мне известно из моего обширного опыта общения с братьями, следует либо приступ безудержного смеха, либо слезы.

– Ну так нет никакого тайного утиного королевства? – спрашивает Савви, словно последней минуты и вовсе не было.

От облегчения мои ноги становятся такими тяжелыми, что мне хочется сесть в траву или уткнуться в нее лицом, дабы спасти себя от возможности выпалить что-нибудь такое, что может снова все испортить. Я не привыкла к новым знакомствам и попыткам найти общий язык. Всю жизнь я ходила в одну школу, а моими лучшими друзьями с детства были Конни и Лео.

– Даже утиной династии нет, – говорю я, издавая стон.

– Жаль, – говорит она, оглядываясь. – Моя мама всегда рассказывала, что существует целое утиное королевство. С собственным правительством, правителем и всем прочим. Она называла ее…

– Королева Кряк, – произносим мы одновременно.

Я моргаю.

– Так мне сказала мама, – говорю я.

Савви задумывается.

– Мне всегда казалось, что мама все это выдумала.

Я перехожу на писк, когда отвечаю:

– Мне тоже.

Савви выдыхает, и мы смотрим на скопление деревьев посреди озера, шагая в одном темпе и вспоминая другое время.

– Это странно, – говорит Савви. – Но как ты думаешь, наши родители знали друг друга?

Я хмурюсь. Одна Королева Кряк – еще не повод создавать теорию заговора.

– Я считаю…

Но глядя на воду, ощущая легкий ветерок, овевающий берег озера, я осознаю, что это единственная часть этой бессмыслицы, которая имеет смысл. Как бы ни было трудно представить, что мои родители отказались от ребенка, появившегося на свет всего за полтора года до меня, еще труднее поверить, что они отдали ее незнакомцам.

Савви достает телефон, и на экране появляется фотография. Это праздничная фотокарточка, сделанная перед огромной рождественской елкой на Белл-Сквер, а вокруг множество людей с покупками. На снимке, обняв Савви, стоят мужчина и женщина с безупречной осанкой, добрыми глазами и теплыми улыбками, одетые в элегантные брюки и вязанные кашемировые свитера. Они похожи на людей с открыток «Хеллмарк», но в хорошем смысле – вы знаете, что если они пригласят вас на ужин, то крепко обнимут у двери и без лишних вопросов положат вам на тарелку дополнительную порцию еды.

– Это мы, – говорит Савви.

У меня на языке вертится нелепость – комментарий, как она похожа на них. Это гарантированно испортило бы момент. Но я забираю у нее телефон, увеличивая изображение ее мамы.

– Подожди. Я видела ее.

– Она дает уроки рисования. Может быть…

– Нет, на фотографиях. Подожди. Стой. Стой.

Савви забирает у меня телефон, отступая назад, как бы говоря: «А куда мне еще идти?»

Мне требуется секунда, чтобы понять, как получить доступ к Dropbox, куда мы скидывали файлы для большого проекта по антропологии в конце семестра. Того самого, который подтолкнул Лео к решению сделать тест ДНК, куда он нас втянул, и поэтому я оказалась здесь.

Я нашла фотографию со свадьбы родителей в коробке из-под обуви, засунутой в шкаф в подвале. Изображение, которое я тогда сфотографировала, загружается на мой телефон – и вот они, мои родители во всей красе в конце девяностых. Мама в простеньком белом платье и с настолько большой копной волос, что мелкие предметы могли бы притянуться к ним, а папа в костюме, лучезарный и тощий, от чего больше похож на ребенка, чем на человека, который собирается стать родителем.

А в центре – подруга семьи, которая вела церемонию.

Я смотрю на Савви, чтобы задать очевидный вопрос, но ее глаза выпучились. Она уставилась в экран моего телефона. Это ее мама.

– Год, – говорит она, увидев дату в углу фотографии. – Это было еще до того, как кто-то из нас родился.

Мое сердце громко стучит. Даже когда каждая клеточка меня пытается отвергнуть правду, мы с Савви внезапно понимаем, смотря друг на друга: там произошло что-то глобальное. Что-то гораздо масштабнее, чем мы могли себе представить.

Что-то настолько серьезное, что мои родители прилагали большие усилия, чтобы лгать мне об этом каждый день на протяжении всех шестнадцати лет.

Телефон вибрирует в моей руке, и я слегка подпрыгиваю. На экране высвечивается «папа», и Савви резко отворачивается, будто бы увидела что-то, что ей нельзя видеть.

«Где ты? Только что закончил».

– Черт. – Я отпрыгиваю от нее, будто он вот-вот выскочит из кустов. – Он, наверное, направляется сюда.

– Мы должны выяснить, что случилось.