Сигналом к отходу прозвучал новый удар гонга. Тюдзаэмон Ёсида, выйдя вперед, в последний раз возгласил:

— Мы разделались с Кодзукэноскэ Кирой и теперь уходим. Если кто сожалеет, что господин убит, и хочет поквитаться, выходи!

Двери в обоих казарменных бараках у главных и задних ворот остались крепко заперты — оттуда не донеслось ни звука.

Тюдзаэмон глянул на Кураноскэ, спрашивая разрешения на отход. Тот кивнул в ответ, и ронины, построившись колонной, строем пошли через задние ворота.

В это время Тодзаэмон Хаями, шедший с луком в руках, оглянувшись, заметил на открытой створке двери в секции казарменного барака, похожей на жилище самурайского старшины, отсвет свечи, и решил ее погасить, оставив от себя подарок на память. Все обернулись на звон тетивы и увидели, что пущенная Тодзаэмоном стрела глубоко вонзилась в дверь. Он меж тем уже проворно накладывал на тетиву еще одну стрелу, которая, с воинственным свистом рассекая воздух, понеслась к цели и вонзилась сунах в пяти от первой. Отсвет на двери исчез.

Отрадой полнились души у всех, кто смотрел, как в кристально чистом, прозрачном воздухе морозного зимнего утра проносятся пущенные рукой мастера стрелы. Некоторые, приостановившись и вонзив в землю окровавленные копья, громко зааплодировали. Однако, видя, что основная колонна ушла вперед, они поспешно пустились следом, наверстывая образовавшуюся дистанцию.

Сампэй Оиси, Кудзюро Хорибэ и Дзёуэмон Сато, дежурившие снаружи у ограды усадьбы с прошлого вечера, увидев, что победоносный отряд ронинов отходит, подбежали с приветствиями и поздравлениями. И у тех, кто поздравлял, и у тех, кто принимал поздравления, лица так и светились радостью. Даже Яхэй Хорибэ смягчился, когда оба племянника подскочили к нему с двух сторон, и его обычно суровое лицо расплылось в улыбке, казалось, еще больше покрывшись морщинами.

— Притомились, наверное? — спросил Кудзюро, на что старик, всем своим видом показывая, что ему все нипочем, браво ответил:

— Вот еще! Правда, мне уж очень сильно радоваться или огорчаться не разрешается… — вдруг с досадой вспомнил он о давешнем запрете врача.

Слуга Канроку Тикамацу заметил:

— У вас ведь, милостивый государь, небось, в горле-то пересохло? — и с этими словами преподнес ему захваченные из дому мандарины.

— Благодарствую за угощение! — сказал Канроку.

Очистив кожицу, он лакомился сочными дольками, с удовольствием наблюдая за Кудзюро и Дзёуэмоном, которые как раз подошли с поздравлениями к Ясубэю.

Отряд остановился на привал, и молодые ронины, углядев корчму, тотчас же устремились туда отпраздновать победу.

Кураноскэ, провожая их взглядом, с горькой улыбкой вежливо поблагодарил Сампэя Оиси за добрые намерения и велел, как вернется домой, передать привет Мунину.

— Будет исполнено! — отвечал Сампэй, представляя, как обрадуется отец новостям. Сам он был в полном восторге и не уставал повторять, завидев в толпе знакомые лица:

«— Поздравляю! Поздравляю!»

Хозяин корчмы, завидев буйную толпу вооруженных ронинов, затрясся от страха и, подперев дверь изнутри, ни за что не хотел открывать.

— Эй, ты меня-то узнаешь? — крикнул корчмарю Ёгоро Кандзаки, еще недавно галантерейщик Дзэмбэй.

— Ну, и кто ж ты такой?!

— Да вот, до вчерашнего дня торговал тут рядом с

тобой. Мы ж с тобой сколько раз в бане встречались!

— Ха! Вот радость-то! Вот удача! — воскликнул Гэнго Отака. — Да мы ж тут все свои, соседи, можно сказать! Ты уж нас напои, сделай милость! Заплатим за все честь по чести.

— Нет уж, — отвечал корчмарь, — деньги деньгами, а мне не с руки: корчма-то — заведение подзаконное, в ведении городской управы состоит…

— Ну, заладил свое! — и Гэнго с Ёгоро крепко налегли на дверь. Поскольку они были сильнее, дверь поддалась и распахнулась, а хозяин от толчка так и сел на глиняный пол в прихожей.

— Ладно, коли корчмарь боится городских властей, мы и на улице выпьем! — крикнул Гэндзо Акахани.

Ронины выкатили на улицу бочку сакэ, а Гэнго тем временем вынул из кошелька деньги и положил монеты перед хозяином.

— Тут два рё. Я, вишь, их припас — хотел, чтобы достались тому, кто бы тело мое прибрал после боя…

Корчмарь только подивился, но ничего не ответил. Расхохотавшись, Гэндзо вышел на улицу, захлопнув за собой дверь. Там все уже в нетерпении собрались вокруг бочки, постелили рогожи и теперь рукоятями копий доламывали дощатую крышку. Аромат доброго вина плыл по округе.

— А из чего пить-то будем? — напомнил кто-то.

— Сейчас поищем! — сказал один из ронинов и, снова повергнув в трепет хозяина, принес из корчмы черпак на длинной ручке. Черпак пустили по кругу, но несколько человек, устав ждать своей очереди, сбегали еще раз в корчму и притащили оттуда мерку для жидкости. Черпаков, впрочем, тоже прибавилось.

Пили, опрокидывая в глотку один черпак за другим, и приговаривали:

— Нектар! Нектар!

Приятное тепло разливалось по озябшим телам.

Сампэй Оиси тоже смеялся и пил со всеми.

— Ну, идем, что ли! — взмахнул рукой Тюдзаэмон Ёсида с вымученной ухмылкой.

— Сейчас! Сейчас! — крикнул в ответ Гэндзо, заглянув в бочку, и по интонации его можно было понять, что осталось еще достаточно.

Все расхохотались.

— Солнце пригрело — скоро треснет под ярким лучом толстая льдина… — продекламировал нараспев Отака, известный под поэтическим псевдонимом Сиё, Листок.

Сидевший рядом Томиномори, известный под псевдонимом Сюмпан, Весенний парус, продолжил:

— На ладонь упала, но в руке ведь ей не жить —льдинке-градине…

***

Обессилено

На ветвях сосны пластами

Оседает снег…

***

Зимний грозный прилив

в волнах закружил — и терзает,

и влечет меня вдаль…

Поочередно звучали слова стихов из уст двух поэтов — словно в несравненной чистой красе распускались прохладными цветами короткие, исполненные силы трехстишия, столь соответствовавшие духу этих славных самураев блестящей эпохи Гэнроку. Товарищи слушали их с величайшим вниманием, каждый раз встречая возгласами одобрения очередное стихотворение.

Издали донесся удар гонга. Опорожненная бочка сакэ покатилась в снег — и бражники пустились бегом догонять своих. Предводитель колонны тем временем уже достиг храма Эко-ин и теперь стучался в ворота. Ронины собирались в этом храме дождаться погони и в бою против превосходящих сил Уэсуги принять славную смерть.

К воротам вышел настоятель храма Муэн-дзи, иначе именуемого Эко-ин, посмотрел на весь этот подозрительный отряд — на эти копья, на раненых — и велел стражникам ворот не открывать и никого не впускать. Кураноскэ обратился к настоятелю с учтивой просьбой, пояснив, что они бывшие самураи клана Ако, которые только что отомстили за поруганную честь господина, а теперь отходят и просят лишь разрешения ненадолго остановиться в храме передохнуть. Однако все было напрасно. Вот тебе и раз! Оказывается, монахи вовсе не собирались встречать гостей с распростертыми объятиями. Рассуждали они с позиций филистерской психологии, которая так часто бывает свойственна людям: главное — не связываться ни с чем, от чего в дальнейшем могут быть какие-то неприятности. Ворота так и остались накрепко заперты, а из-за них последовал ответ: «Впустить никого не можем».

Некоторые горячие головы среди ронинов уже начали закипать от такого обращения. Пожилые их утихомирили и в конце концов решили, что ничего не попишешь — придется устроить привал снаружи, прямо перед воротами.

— Не расходиться, держаться вместе! — предупре дил Кураноскэ.

Все были полны решимости дождаться здесь погони, которую должен отрядить за ними клан Уэсуги, и принять бой. По приказу Тюдзаэмона Ёсиды трое ронинов выдвинулись в разные стороны дальше по улицам квартала и заняли посты в карауле, охраняя отдых товарищей.

Хотя было уже совсем светло, солнце пока не вышло на небосклон. Холод пробирал до костей. У ронинов даже не было огня, чтобы согреться, а просто стоять на морозе было холодно и тягостно. Соломенные сандалии размокли в мокром снегу, отчего у всех ощущение было такое, будто ноги обложены холодными щепками. Они дышали на руки, стараясь их согреть, и белый пар от дыхания клубился в морозном воздухе.