— Поэтому вы и упрятали мадемуазель де Жювиньи в монастырь урсулинок в Берне, в келью с зарешеченными окнами, чтобы она не смогла убежать и снова разбить себе голову, упав с другой лестницы. Ведь это вполне могло бы произойти однажды ночью, когда Зоя отлучилась, а вы явились к своей воспитаннице с потайным фонарем и хотели открыть ее дверь отмычкой, но, к счастью, дверь была заперта на засов.

— О! Да как вы смеете, сударь, — вскричал мертвенно-бледный аббат, вскакивая с места и утирая вспотевший лоб, — как вы смеете!..

— Это чистая правда, как и все остальное, что я сказал. Бог нас слышит и когда-нибудь рассудит, ибо он знает, кто из нас лжет или пытается лгать. Садитесь же и наберитесь терпения, так как я еще не закончил… Наконец, сударь, когда вы поняли, что вам не попасть в запертую келью вашей воспитанницы и поэтому бесполезно держать ее в монастыре, вы решили выдать ее за грубого человека, эпилептика и игрока, который постепенно обобрал жену до нитки. Но главное состоит в том, что господин де Шамбле вообще не способен быть чьим-либо мужем, и вы знали об этом заранее, будучи любителем покопаться в чужом грязном белье.

У аббата вырвался возмущенный крик.

— Вот что, сударь, — заявил он, — в отличие от вас, я знаю только одно: вы любовник госпожи де Шамбле, согласитесь, и я пользуюсь у графа, которого вы презираете, таким авторитетом, что могу отправить его жену в монастырь с куда более строгим уставом, чем монастырь урсулинок в Берне. Вы не посмеете отрицать, глядя мне в глаза, что являетесь любовником госпожи де Шамбле.

— Я ждал этого вопроса, сударь, — ответил я, а затем стал перед священником на колени и сказал со смирением: — Отец мой, я готов признаться вам, под секретом исповеди, что госпожа де Шамбле, дважды выходившая замуж, но остававшаяся до недавних пор мадемуазель де Жювиньи, моя любовница.

Затем я поднялся и продолжал угрожающим тоном:

— Теперь вы знаете то, что хотели узнать. Каким бы дурным священником вы ни были, все-таки вы священник и, следовательно, обречены хранить эту тайну, которая будет терзать вашу душу. Попробуйте хотя бы намекнуть на то, в чем я вам признался, господину де Шамбле либо кому-нибудь другому, и я подам на вас жалобу архиепископу Парижскому. Теперь мы хорошо узнали друг друга и нам больше нечего сказать, не так ли? Пойдите же прочь; в тот день, когда это имение стало моим, я поклялся, что буду принимать здесь только порядочных людей.

Второй Тартюф ушел посрамленным, как и его литературный предшественник, даже не посмев сказать: «Я отомщу!»

Я остался один, испытывая столь приятное чувство удовлетворения от победы над врагом, а также еще более приятное чувство разделенной любви. Возможно, это был мой звездный час: я ощущал, что мои силы достигли полного расцвета, и в то же время осознавал, что земля всего лишь лестница, ведущая в Небо, и в нашей физической оболочке заключена грядущая божественная сущность.

Внезапно меня охватило непреодолимое желание видеть Эдмею. Решив, что Грасьен сам позаботится о своем возвращении в Берне, я бросился в конюшню, оседлал лошадь и помчался в Эврё.

С тех пор как г-жа де Шамбле уехала, не прошло и получаса. За это время она могла преодолеть в наемном экипаже не более одного льё, и я рассчитывал догнать ее, так как скакал галопом.

В самом деле, через час я увидел знакомый экипаж, въезжавший в лесок, что начинался за поворотом дороги. Вскоре я поравнялся с каретой графини.

Узнав меня, Эдмея вскрикнула от радости и остановила экипаж.

Я придержал свою лошадь.

— Итак? — спросила она.

— Итак, я его видел, и все прошло великолепно. У нас, действительно, есть смертельный враг, но он не сможет причинить нам вреда — по крайней мере, я на это надеюсь.

— По правде говоря, мне не терпится узнать, как все было.

— Где я могу вам об этом рассказать?

— Сегодня вечером, в саду у Зои, если вам угодно.

— И я подумал о нем же.

— Вероятно, вы внушили мне эту мысль, — произнесла Эдмея с улыбкой. — Я надеюсь, что в конце концов мы с вами станем одинаково думать, как уже одинаково чувствуем. Продолжайте свой путь, прекрасный рыцарь. Никто не должен видеть нас вместе на большой дороге. Увидимся вечером под аркадой.

— Я ждал бы вас там в любом случае. В котором часу мы встретимся?

— Приходите, когда пожелаете; я же приду, как только стемнеет.

— О! Можете не сомневаться — я уже буду там.

Мы обменялись воздушными поцелуями, и я пустил лошадь вскачь. Ехать впереди Эдмеи означало видеть ее как можно дольше.

Я приехал в Рёйи около часа.

Дорога из Жювиньи в Эврё проходила в полукилометре от Рёйи. Взяв в доме Альфреда книгу, я вернулся к тракту и, как одинокий мечтатель, сел у обочины в ожидании Эдмеи.

Это была еще одна возможность увидеть ее.

Когда в нашу душу входит истинная любовь и безраздельно овладевает ею, понять это способна лишь женщина, внушающая нам подобное чувство. К счастью, Эдмея любила меня столь же страстно, как я ее: было бы сущей пыткой любить так сильно и встречать в ответ лишь слабый отклик.

Примерно через полчаса показалась карета графини.

— Я почему-то предчувствовала, что увижу тебя еще до вечера, — сказала Эдмея, остановив лошадь. — Как же нам теперь быть, если мы не можем прожить хотя бы день друг без друга?

Я сделал ей знак, чтобы она поостереглась вести столь откровенные речи при Жозефине.

— О! Жозефина уже все знает, — отвечала Эдмея, — ей известно, что я люблю тебя, что ты моя жизнь, моя радость и мое счастье. Она никому не выдаст нашу тайну, даже аббату Морену. Не так ли, кормилица, — обратилась она к старой крестьянке, — ты сдержишь слово?

— Конечно, моя бедная крошка. О Боже, Боже! — добавила Жозефина, глядя на Небо и тяжело вздыхая. — Зачем только ты это сделала?

— Полно, — промолвила Эдмея со смехом, — если бы я совершила тяжкое преступление, разве я была бы столь счастлива? Счастье плохо уживается с угрызениями совести. Нет, милая Жозефина, моя совесть чиста; к тому же аббат Морен уже отпустил мне все грехи.

— Этот святой человек — сама доброта! — воскликнула старушка, всплеснув руками.

Мы с Эдмеей переглянулись.

И тут за деревьями промелькнула какая-то черная тень; приглядевшись, я узнал кюре из безымянного селения. Графиня тоже его заметила и невольно откинулась назад.

— О нет, не бойтесь! — сказал я. — Напротив, это наш добрый гений, дорогая Эдмея. Спускайтесь, давайте подойдем к нему.

Графиня не стала ни о чем спрашивать и молча вышла из экипажа — как всякая любящая женщина, она свято верила словам любимого человека.

Священник увидел, что мы направляемся к нему, и тоже пошел нам навстречу.

— Святой отец, — обратился я к кюре, — ваше благословение принесло мне удачу: теперь я самый счастливый человек на свете, и мне кажется, что я уже почти в раю.

— Отрадно слышать такие слова, тем более что подобные речи сегодня нечасто услышишь, — сказал священник.

— Душа моя, — сказал я Эдмее, — господин кюре из той самой деревни, где недавно случился пожар; это для него я собирал пожертвования, когда мы встретились во второй раз. Отец мой, — продолжал я, — госпожа графиня внесла тогда пятьсот франков, и я передал вам эти деньги для бедных.

— Сударыня, — произнес священник, — мне остается лишь поблагодарить вас. По-моему, излишне вам что-либо желать — ваша улыбка говорит, что вы совершенно счастливы.

— Святой отец, вы умеете читать в человеческих сердцах, — промолвила Эдмея.

И она добавила с чувством глубокой признательности:

— В самом деле, я очень счастлива.

— Да благословит Господь вас обоих, — сказал кюре, — я не сомневаюсь, что ваше счастье — Божья благодать; пусть же оно продлится как можно дольше!

Затем он посмотрел на нас с кроткой и печальной улыбкой, как бы спрашивая разрешения уйти.

Мы посторонились, склонив головы, и священник продолжил свой путь, нашептывая какую-то молитву.