Радостный возглас вырвался из моей груди. Я упал к ногам Эдмеи и стал целовать ее колени сквозь муслин пеньюара.

Она положила руки на мою голову и сказала:

— Разве я не могу благословить вас? Я буду благословлять вас и здесь, и на том свете.

От прикосновения ее рук по моему телу пробежала дрожь.

Я был уже не в силах этого вынести — мне хотелось осыпать поцелуями не только колени, руки и лоб Эдмеи, но и целовать ее в губы, чтобы она вдохнула в меня новую жизнь.

Я приподнял голову: мои глаза сверкали, лицо пылало и волосы растрепались.

Я был готов взять свою возлюбленную на руки и унести ее… Куда? Бог весть! В какую-нибудь пустыню, где ни люди, ни закон не смогли бы нас разлучить.

Но графиня посмотрела на меня со спокойствием богини, прикоснулась губами к моему лбу, обняв мою голову руками, а затем встала и сказала:

— Следуйте за мной, Макс; сейчас вы узнаете, почему я попросила вас вернуть мою милую, точнее, друг, нашу милую Богоматерь.

Она подала знак Зое.

Я все еще стоял на коленях и осыпал поцелуями одну из рук графини, орошая ее слезами.

Меня охватило такое исступление, что чувства должны были излиться в виде криков и плача; если бы я был один, то, наверное, стал бы кататься по ковру, не владея собой, за что мы столь опрометчиво упрекаем женщин.

— Идите сюда, Макс, — повторила графиня, — на воздухе вам станет лучше.

Я встал, качаясь и прикрывая руками глаза; комната показалась мне морем огней, и кровь, ударившая в голову, бешено стучала в висках.

— Куда мы пойдем? — спросил я.

Эдмея протянула мне руку с улыбкой и сказала:

— Слушать, как поет соловей.

Я последовал за графиней.

Произнесенные ею слова прояснили мне цель нашей прогулки. Мы направлялись к кладбищу.

У Эдмеи была одна странная черта.

Смерть лежит в основе всего в нашей жизни — недаром Плиний говорил за девятнадцать веков до нас, что человек начинает умирать, как только рождается; однако, пока мы живы, особенно в юную и светлую пору жизни, смерть остается скрытой от наших глаз.

Но Эдмея неизменно ощущала присутствие смерти и относилась к ней как к кормилице новой, неведомой жизни, к той, что всегда готова напоить божественным молоком и убаюкать на своей вечной груди.

Зоя взяла маленькую Богоматерь, а также большой алтарный покров, над которым трудилась графиня, когда я пришел, и пошла вслед за нами.

Графиня не стала ждать, когда я подам ей руку, о чем я, задумавшись, совсем забыл, а сама оперлась на мою руку.

До кладбища, куда мы направлялись, было примерно двести шагов.

Мы не проделали и четверти пути, как Эдмея остановилась и спросила:

— Вы слышите моего крылатого поэта?

В самом деле, до нас долетали благозвучные рулады соловья.

— Он рассказывает о своем романе с розой, — продолжала графиня, — и хотя это кладбищенская роза, соловей все равно ее страстно любит. Если то, что вы мне говорили, правда, Макс, вы с ним немного похожи: вы тоже любите кладбищенскую розу, бледный и хрупкий цветок, — добавила она с невыразимой грустью, — ваша избранница, возможно, проживет не дольше той, в которую влюблен бедный бюльбюль note 10.

— Эдмея! Эдмея! — воскликнул я, прижимая ее руку к своему сердцу. — Как вы можете говорить мне такое?

— Что поделаешь, друг мой! С тех пор как горе сделало меня невеселой, я всегда предчувствовала, что рано умру. Древние говорили: «Ранняя смерть — доказательство любви богов», а они вряд ли верили, что душа существует. Почему бы и нам, для кого верование в вечность нашей жизни, более того, убежденность в этом, является религиозным догматом, не согласиться с мнением древних?

Когда мы вошли на кладбище, Эдмея остановилась. Я подумал, что ей хочется послушать пение соловья, заливавшегося сильнее, чем прежде, но она стала смотреть по сторонам.

Я тоже огляделся, стараясь понять, что привлекло ее внимание, и заметил двух мужчин, сидевших на скамье у входа в церковь. Они тут же поднялись и направились к нам.

— Кто эти люди? — спросил я Эдмею, невольно вздрогнув.

— Один из них — знакомый вам Грасьен, а другой — могильщик, которому я плачу небольшое жалованье вперед, предвидя, что не сегодня-завтра мне придется прибегнуть к его услугам.

— Как вы жестоки, Эдмея!

— Почему же, Макс? Если я когда-нибудь вас покину, то буду ждать вас там… Правда, в случае излишней поспешности я, возможно, рискую, что меня забудут.

— Никогда! Никогда! — воскликнул я. — О Эдмея, обещаю, что буду с вами и здесь, и в ином мире. Я клянусь в этом перед лицом…

— Не клянитесь, — перебила меня графиня, — я не хочу, чтобы вы чувствовали себя связанным клятвой. Нет, Макс, вы слишком добры, благородны и великодушны, чтобы Бог вас оттолкнул. Если даже мы встретимся там, наверху, не как влюбленные, мы будем друзьями.

Затем, обращаясь к подошедшим мужчинам, она спросила:

— Ну, Грасьен, и вы, папаша Флёри, чего вы ждете?

— Мы ждем распоряжений госпожи графини, — последовал ответ.

— Разве вам неизвестно, зачем я здесь, Грасьен?

— Конечно, но я не знал, можно ли при господине де Вилье…

Эдмея промолвила с улыбкой:

— Господин де Вилье — свой человек, Грасьен, поднимайте камень. Мужчины направились к могиле, которую в ночь после свадьбы Зои

показывала мне г-жа де Шамбле, говоря, что она предназначена ей.

Они приподняли надгробный камень, на котором графиня лежала тогда как мертвая, в то время как соловей пел у нее над головой.

Когда мужчины приблизились, птица перелетела на соседний куст.

Я тоже подошел к могиле, глядя на нее с любопытством, смешанным со страхом.

Под сдвинутым камнем открылась лестница из двенадцати ступеней, упиравшаяся в дубовую дверь.

Я понял, что эта дверь ведет в подземный склеп.

— Вы собираетесь сюда спуститься? — спросил я Эдмею, удерживая ее.

— Разумеется, — отвечала она. — Если помните, в «Соборе Парижской Богоматери» (я имею в виду книгу, а не храм) есть глава под названием «Келья, в которой Людовик Французский читает часослов». Так вот, это моя келья, где я читаю свой часослов.

Между тем папаша Флёри открыл дверь склепа.

Графиня отпустила мою руку, поставила ногу на первую ступеньку (по узкой лестнице можно было спускаться только по одному) и воскликнула, повернувшись вполоборота:

— Пусть тот, кто меня любит, последует за мной!

Я тотчас же стал спускаться, ибо готов был устремиться за Эдмеей даже в бездну.

Когда я добрался до последней ступени, графиня, уже стоявшая внизу, протянула мне руку со словами:

— Позвольте пригласить вас в мой дом. Я вошел в склеп.

Это было помещение длиной в десять футов и шириной примерно в шесть футов; в глубине него стоял диван. Мы с Эдмеей присели на него.

В тусклом свете висевшей на потолке алебастровой лампы смутно виднелся небольшой алтарь; стены склепа были покрыты драпировкой, на которой блестели золотые звезды.

— Оставьте нас, друзья, — обратилась графиня к Грасьену и могильщику, — и возвращайтесь, когда пробьет одиннадцать.

Зоя взяла у папаши Флёри ключ и, как только мужчины вышли, заперла за ними дверь. Мы остались в склепе втроем, чувствуя себя отрешенными от мира.

Я стал гадать, чем мы будем дышать, но, подняв голову, заметил зарешеченное окно, скрытое за цветником; сквозь его прутья виднелось звездное небо.

— О! Я надеюсь, что когда-нибудь вы расскажете мне, Эдмея, — сказал я, — что за страдания вынудили вас устроить молельню в склепе. Бедное сердечко мое! Сколько ужасов тебе довелось пережить, чтобы решиться на такое!

— Да, я действительно много и долго страдала, ведь наши страдания измеряются главным образом своей продолжительностью. Однако, как я уже говорила, Бог послал мне вас, Макс. Вы отчасти рассеяли окружавший меня мрак, и сквозь этот просвет я увидела кусочек голубого неба. К тому же, друг мой, вы сейчас увидите, что моя молельня не так уж мрачна, как вам показалось на первый взгляд. Зоя, поднимите занавеси и зажгите свечи на алтаре: сегодня у нас праздник.