Поэтому я избавлю Вас от описания тягостных подробностей, последовавших за всеми этими событиями.

Прежде всего я распорядился, чтобы в комнате матушки ничего не трогали. После ее кончины я провел там несколько дней. По вечерам я ходил на

кладбище, оставался некоторое время у могилы и возвращался в дом, в комнату матушки, не зажигая света.

Первые ночи я спал в кресле, по-прежнему стоявшем у изголовья кровати. Я надеялся, что ко мне явится призрак матушки.

Увы! Ничего подобного не произошло…

Особенно удручали меня угрызения совести — они причиняли мне больше страданий, чем мое горе.

Я подсчитывал, сколько дней провел вдали от матушки, хотя мог все это время быть рядом с ней. Я думал о своих бессмысленных, пустых и тщетных странствиях, а также о том, что добровольно отказался от счастья видеть ее, счастья, за которое готов был заплатить теперь любую цену.

И все же кое-что меня радовало: я чувствовал, что у меня . еще сохранилась способность плакать и что источник слез, сокрытый в глубине моей души, неиссякаем.

Я плакал всякий раз, когда приходил на могилу матушки и когда возвращался в ее комнату; я плакал, когда встречал на улице священника или врача — особенно врача. ,

Мне казалось, что отныне моя жизнь будет тоскливой и я никогда не вернусь к прежним развлечениям. Прошло лето, а мне не пришло в голову проехаться верхом; наступила осень, а мне не хотелось охотиться. Я перестал общаться со знакомыми женщинами, общество которых, как разменная монета, заменяет нам подлинную ценность — любовь.

Я полагал, что, в то время как моя душа была полна скорби, было бы кощунством написать хотя бы одной из них, даже чтобы сказать ей: «Мы больше не увидимся».

И главное, мне казалось, что мое сердце умерло вместе с матушкой и я уже никогда не смогу полюбить.

Это состояние продолжалось четыре месяца.

Я несколько раз виделся с молодым врачом, лечившим — увы, безрезультатно — матушку.

Постепенно он стал оказывать на меня некоторое влияние: так, все время повторяя, что я должен отправиться в путешествие, он убедил меня покинуть Фриер.

Однако, согласившись с его доводами, я долго колебался, прежде чем уехать.

Три раза я уезжал и тотчас же возвращался.

Моя рана еще не зажила, и невидимые нити, связывавшие меня с комнатой матушки и ее могилой, были обагрены кровью.

Наконец, я двинулся в путь, но не поехал через Париж — в это время я пребывал в том состоянии, когда скорбь, не имея более перед собой ничего, что питало бы ее, не желала, чтобы у ее воспоминаний были соперники. Я нуждался только в одиночестве.

Поэтому я решил провести месяц или два месяца на берегу моря, в каком-нибудь небольшом бельгийском или голландском портовом городке, где у меня не было ни единой знакомой души.

Взглянув на карту, висевшую на постоялом дворе в Пероне, я выбрал наугад местечко Бланкенберге, расположенное в трех льё от Брюгге.

«Слава Богу, — думалось мне, — я буду там один, совсем один».

Я отправился туда верхом, чтобы не вступать в общение с людьми, чего не смог бы избежать в дилижансе или вагоне поезда. Мне было все равно, сколько времени я проведу в пути — один день или две недели, — но меня беспокоило иное: что будет со мной, когда я доберусь туда?

Чувствуя себя неутомимым, я делал остановки не ради собственного отдыха, а чтобы дать передышку измученной лошади. Я ночевал в трех-четырех городах, даже не удосужившись узнать их названия, и заметил, что подъехал к границе, лишь когда меня попросили показать паспорт.

Переночевав однажды в каком-то местечке в нескольких льё от Брюсселя, я намеревался пересечь этот город, не останавливаясь в нем, как вдруг на бульваре Ботанического сада кто-то окликнул меня по имени.

Не в силах передать Вам, до чего неприятно мне было это услышать.

Я пришпорил коня, чтобы избежать встречи, но мне преградили дорогу.

Это был Альфред де Сенонш, один из моих хороших знакомых, но, как Вы понимаете, в моем состоянии я не мог видеть даже хороших знакомых.

Однако мы с Альфредом были настолько дружны, что, когда я его узнал, мне было легче примириться с этой неприятностью.

Он служил первым секретарем во французском посольстве в Брюсселе, и быстрый взлет его карьеры произошел не без моего участия.

Приятель принялся засыпать меня вопросами, в ответ я молча указал ему на траурную ленту на своей шляпе. Он сжал мою руку и сказал:

— Я понимаю, бедный друг, расскажете позже!..

— Да, — промолвил я, — позже мне будет очень приятно снова тебя повидать.

— Ты не хочешь остановиться у меня?

— Я не стану останавливаться в Брюсселе.

— Куда ты направляешься?

— Туда, где я буду один.

— Поезжай! — сказал Альфред. — Ты еще слишком болен и пока не поддаешься лечению. Только запомни одно: большое горе сродни долгому отдыху, и, оправившись от своей печали, ты станешь сильнее, чем прежде.

Я посмотрел на приятеля с удивлением.

— Разве ты был несчастлив? — спросил я.

— Женщина, которую я любил, мне изменила, — ответил он.

Взглянув на него, я пожал плечами. Мне казалось, что никакая любовь не может заставить страдать так, как страдал я.

— А как же теперь? — осведомился я.

— Теперь я играю, курю и пью, — сказал Альфред, — и вполне доволен жизнью. Я полагаю, что скоро стану префектом. Тогда, как ты понимаешь, мое счастье будет полным.

На этот раз я посмотрел на приятеля с грустью. Возможно ли, чтобы кто-то чувствовал себя более несчастным, чем я?

— Мой дорогой Макс, — произнес Альфред, словно прочитав мои мысли, — среди двадцати разновидностей страданий, которых я не стану перечислять, есть тихая боль вроде твоей, и жгучая боль вроде моей. Я очень хочу измениться, но тебе не следует меняться, поверь мне. Прощай! Ты заглянешь ко мне в префектуру, не так ли? Ты будешь у меня как дома, и я дам тебе наплакаться вволю… лишь бы ты не мешал мне смеяться. Слушай, у тебя есть спички? Я хочу закурить сигару. Черт возьми! Я позабыл, что ты не куришь.

Остановив какого-то простолюдина, дымившего пенковой трубкой, Альфред закурил и пошел по направлению к Схарбеку, оборачиваясь и кивая мне на прощание.

Я смотрел ему вслед, пока он не исчез из виду.

Затем я продолжил свой путь, благословляя Бога за то, что он послал мне сокровенные страдания, а не мирские горести.

Два дня спустя я прибыл в Бланкенберге.

Три месяца я провел наедине с морем, то есть с бесконечностью.

Каждый день я ходил вдоль берега к тому месту, где за несколько дней до моего приезда сел на мель корабль.

Тогда погибли пять человек, находившиеся на его борту — человеческий механизм оказался наиболее хрупким.

Судно выбросило на берег с такой силой, что оно буквально впечаталось в песок.

В первый раз, когда я пришел к потерпевшему крушение кораблю, у него еще были целы мачта, бушприт и большая часть такелажа. Но дело было зимой, и море часто штормило.

Каждый день я видел, как судно теряет что-нибудь из своих снастей.

Сегодня оно лишилось реи, назавтра — мачты, а через день — руля. Подобно стае волков, бросающихся на мертвое тело, волны кидались на корпус корабля, и каждая из них отрывала от него кусок.

Вскоре от судна остался один остов.

Когда с верхней частью корабля было покончено, пришла очередь его нижней части.

Сначала треснула обшивка, затем оторвало палубу, унесло корму, и наконец исчезла носовая часть.

Кусок бушприта, удерживаемый тросами, еще долго был на виду.

Однако в одну из бурных ночей тросы не выдержали и мачту тоже унесло. Так последний обломок кораблекрушения канул в воду под натиском волн и ветра…

Увы, друг мой! Я был вынужден признаться самому себе, что то же самое происходило с моей печалью: каждый день забирал ее частицу, подобно тому как волны ежедневно поглощали части погибшего судна. И вот наступил момент, когда внешне моя печаль стала незаметна, и, подобно тому как ничего не осталось от судна, потерпевшего кораблекрушение, там, откуда ушла скорбь, не осталось ничего, кроме бездны.