«Друг, не хотите ли преподнести мне бесценный подарок, не представляющий для Вас особого значения ? Не позволите ли Вы Грасьену забрать из Жювиньи мою маленькую Богоматерь с венком и букетом флёрдоранжа ? Я благоговейно верую и хотела бы, чтобы она хранила меня в этой жизни и на том свете. У меня есть для нее часовня, где я хотела бы провести с Вами вечность.

Вы можете оставить себе венок и букет флёрдоранжа в качестве возмещения за убытки, если считаете, что оно необходимо.

Венок и букет принадлежат только мне, и я могу отдать их своему брату целиком — вплоть до последнего лепестка

.

Признательная Вам

Эдмея».

Я поднес письмо к губам — мне смертельно хотелось расцеловать буквы, написанные рукой графини.

Грасьен заметил мое движение и понял, какое желание я пытаюсь превозмочь.

— О господин Макс, — проговорил он с улыбкой, — вы можете поцеловать письмо, не обращая на меня внимания. Смелее! Мы с Зоей прекрасно знаем, что вы любите графиню и…

— Что? — спросил я.

— И… ладно, ничего не поделаешь, придется сказать! Я не думаю, что это будет для вас новостью: госпожа графиня тоже вас любит.

Мое сердце затрепетало от радости, и я поднес письмо к губам.

— Ты знаешь, о чем просит меня графиня? — спросил я Грасьена.

— Наверное, речь идет о маленькой Богоматери из Жювиньи, — ответил он.

— Верно.

— Вот именно, наша бедная дорогая госпожа очень ею дорожит. Она столько раз говорила Зое: «О! Если бы со мной была моя маленькая Богоматерь!» — что та не выдержала и сказала: «Что ж! Попросите у него вашу маленькую Богоматерь, и он отдаст ее вам с радостью, зачем она ему?» Но госпожа лишь покачала головой. «Может быть, — произнесла она, — эта статуя значит для него больше, чем тебе кажется». — «Хотите, я схожу к нему и попрошу ее от вашего имени? — предложила Зоя. — Я уверена, что, если приду к нему по вашему поручению, он мне не откажет». — «Нет, — отвечала госпожа графиня, — я лучше ему напишу». Надо сказать, что, когда речь идет о вас, никто не называет вас «господин Макс» или «господин де Вилье», а все просто говорят «он».

— Милая Эдмея! — прошептал я, пожимая огромную руку Грасьена.

— Так вот, графиня сказала: «Я лучше напишу ему, так как, видишь ли, Зоя, если его застанут в Рёйи и если он согласится…» — «О! Он согласится, госпожа, — сказала Зоя, — он готов отдать за вас жизнь, так что ему стоит отдать маленькую Богоматерь?» — «Ну что ж, — продолжала госпожа графиня, — если он согласится, Грасьен сразу же отправится в Жювиньи в хорошем экипаже, запряженном резвой лошадью, и, поспешив немного, сможет вернуться сегодня же вечером». Именно поэтому, а также потому, что мне неловко садиться за ваш стол, я отказывался позавтракать вместе с вами.

— Но ты, наверное, еще не ел?

— Ну да, зато я мог бы купить хлеб с колбасой и — погоняй, кучер! — перекусить по дороге, но, признаться, вы были так добры, что я не решился вам отказать. Это меня немного задержит, но, в конце концов, если поторопиться, я еще могу поспеть в Берне к одиннадцати часам вечера. Графиня сделает завтра утром то, чего не сможет сделать сегодня вечером.

— Ты вернешься в Берне в девять, мой мальчик, — сказал я.

— Ах, это невозможно, господин Макс! — воскликнул Грасьен. — Видите ли, сейчас полдень, а мы только завтракаем, не так ли? Судя по всему, завтрак продлится полчаса; еще полчаса потребуется, чтобы найти двуколку — так пройдет целый час. Я поехал бы верхом, но тогда мне пришлось бы проскакать семь добрых льё со статуей Богоматери в руках, а для этого я недостаточно хороший наездник. Так вот, я сказал: один час, прибавим еще полчаса, чтобы запрячь лошадь, и у нас получится полтора часа. Два с половиной часа нужно, чтобы доехать до Жювиньи; итого — четыре часа, не так ли? Еще два часа на то, чтобы взять голубушку Пресвятую Деву и упаковать ее, а также поговорить с мамашей Готье, покормить возницу, дать отдохнуть лошади — итого шесть часов. Шесть часов вечера, а я все еще в Жювиньи, и лошади предстоит проскакать семь добрых льё, хотя она уже одолела почти шесть. Ну вот, надо относиться к животным так же справедливо, как к людям. Лошади потребуется четыре часа на обратный путь; значит, я вернусь в десять или в пол-одиннадцатого, но никак не в девять. Стало быть, я был прав, когда говорил, что госпожа сделает завтра утром то, чего не сможет сделать сегодня вечером.

— А что она хотела сделать сегодня вечером, Грасьен?

— Этого я не могу вам сказать. Вы уж простите, господин Макс, это секрет госпожи графини.

— О дружище, избави Бог расспрашивать тебя еще!

— Очень любезно с вашей стороны не задавать больше вопросов: видите ли, вы такой добрый, что я бы наверняка проговорился. Да, честное слово, я бы не удержался.

— Забудем об этом, Грасьен.

— Да, забудем об этом, господин Макс.

— Поговорим о чем-нибудь другом, дружок.

— О чем вам угодно, господин Макс; если вы станете говорить о том, что мне известно, я вам отвечу; если же ваши речи будут мне непонятны, это меня чему-то научит.

— Так вот, я говорил тебе, что ты вернешься в усадьбу в девять часов, так оно и будет.

— Ах! Это было бы немудрено с лошадьми господина префекта — как говорят, они прибыли сюда прямо из Англии, а с нашей местной клячей это невероятно. Ведь господин префект наверняка не одолжит мне своих лошадей.

— А вот в этом ты ошибаешься, Грасьен, он тебе их одолжит.

— Мне? Грасьену Пикару? Никогда! Что за сказки вы мне рассказываете, господин Макс! — воскликнул добрый малый, уже слегка разгоряченный вином Альфреда. — Ну и ну, вы хотите посмеяться надо мной!

— Нет, я не собираюсь над тобой насмехаться, и в доказательство…

Я обернулся к слуге, подававшему на стол, и сказал:

— Передайте Жоржу, чтобы он запрягал гнедого коня в тильбюри.

Слуга вышел, и Грасьен посмотрел ему вслед.

— Доказательство, — повторил он, — что еще за доказательство, господин Макс? Честное слово, я ничего не понимаю.

— Вот какое доказательство, дружок, — сказал я, — я сам отвезу тебя из Жювиньи в Берне и завтра оттуда поеду на почтовых, вместо того чтобы отправляться на них отсюда. Теперь тебе ясно?

— Да, ясно.

— Я надеюсь, ты не откажешься?

— Нет, господин Макс, ведь я понимаю, что вы делаете это ради нее, а не ради меня.

— Черт возьми, Грасьен, а ты, оказывается, ясновидящий.

— Нет, но я не робкого десятка: когда я был влюблен в Зою — правда, я и сейчас в нее влюблен — я хотел сказать, что когда я еще не был мужем Зои, я переплыл бы реку, лишь бы на пять минут ускорить исполнение любого ее желания.

— Переплыть Шарантон?

— О нет, мне ничего не стоит перепрыгнуть через этот ручей, я имею в виду Сену — Сену, что течет в Руане, Вилькье и Онфлёре. Я переплыл бы и пролив Ла-Манш от Дувра до Кале.

Грасьен допивал второй бокал шампанского, и для него уже не было ничего невозможного: он мог бы переплыть даже океан от Гавра до Нью-Йорка ради Зои и, разумеется, отчасти ради графини и меня.

Десять минут спустя нам сообщили, что лошадь запрягли, и экипаж ждет. Мы вышли из дома; в самом деле, у крыльца стояло тильбюри, и Жорж держал коня за поводья.

Грасьен посмотрел с опаской на два узких сидения в экипаже.

Он обошел вокруг лошади и тильбюри, повторяя:

— Гм-гм!..

— Ну, что тебя смущает, Грасьен? — осведомился я.

— Еще бы, господин Макс, не в обиду вам будет сказано: в экипаже только два места, а нас трое, и ни впереди, ни сзади нет ни одного сидения.

— Во-первых, нас всего лишь двое, мой милый Грасьен. Жорж будет ждать меня в Берне. Вы слышите, Жорж? Вы поедете в Берне без ливреи в наемном экипаже и будете ждать меня в гостинице «Золотой лев». Мы вернемся завтра.

— Ладно, от господина Жоржа вы избавились, а как же я?

— Ты?

— Да, я, куда мне садиться?

— Черт возьми, рядом со мной.

— Рядом с вами, в этой куртке и соломенной шляпе? Помилуйте!