Прежде чем завершить наш краткий обзор контекста, в котором французский язык стал главным языком двора и аристократического общества в России, необходимо сделать еще два замечания. Во-первых, наряду с моделями придворной жизни и общения при дворе, которые Россия переняла в XVIII веке, мы видим и сильную критику этих моделей. По наблюдениям П. Берка, уже в XVI веке появляется критика Б. Кастильоне, в которой выражается обеспокоенность Северной Европы по поводу «культуры перформативности» (culture of performance)[501]. Эта традиция укоренилась во Франции, в которой пороки двора ассоциировались прежде всего с Италией, а некоторые писатели выступали против итальянизации французского языка. Вероятно, в Россию эта критика двора пришла через французские полемические или педагогические тексты, такие как «Совершенное воспитание детей», приписываемое Жану Батисту Морван де Бельгарду[502], которое вышло в русском переводе в 1747 году и переиздавалось в 1759 и 1775 годах. Автор не отвергает двор как институцию, но предупреждает юных читателей о пороках, которые, по его мнению, с ним связаны, – например, об интригах и лицемерии[503]. Нам неизвестно, знал ли драматург Д. И. Фонвизин о книге Бельгарда, но он также с презрением говорил о льстивых придворных устами Стародума, выразителя авторских идей в комедии «Недоросль» (1782)[504]. Сходную неприязнь к придворной жизни можно обнаружить и в некоторых текстах рукописного сборника французских произведений, созданного незадолго до 1783 года автором, личность которого нам неизвестна. Приводя выдержки из «Характеров» Ж. де Лабрюйера, письмо, адресованное графу де Бюсси, и сонет неизвестного автора, автор изображает двор как отвратительный мир лести, фальши и обмана, как страну, «где радости явны, но притворны, а горести глубоко скрыты, но подлинны»[505].

Стилизованное поведение участников салонов было предметом критики как со стороны некоторых членов элиты, так и со стороны не входивших в привилегированные круги лиц, которых не принимали в эти собрания для избранных, и тех, для кого критика салонных нравов была формой социального и литературного капитала. Так, уже во второй половине XVII века Мольер высмеял манерность (préciosité) этих кругов в нескольких комедиях[506]. Однако главный импульс критике салонного общества дал в середине XVIII века Жан-Жак Руссо в своих рассуждениях о падении нравов и неравенстве[507]. Осуждение светского общества станет традиционным в русской литературе на протяжении двух столетий после мольеровской эпохи. Например, как показал Д. Брайан Ким, И. А. Крылов взял за основу одну из мольеровских пьес, создавая свою одноактную комедию «Урок дочкам» (1807). Смело переписывая «Смешных жеманниц» Мольера, Крылов призывает русских, живущих в наполеоновскую эпоху, не поддаваться галломании подобно двум его героиням – молодым сестрам, которые влюбились в слугу из-за его французской внешности и его (безуспешных) попыток выражаться по-французски[508]. Русские писатели конца XVIII – начала XIX века, вдохновившись сентиментализмом и романтизмом, высоко ценили чувства и естественность. Поэтому они стремились изображать «beau monde» с его церемонностью и этикетом как лицемерное и пустое общество. Эти авторы согласились бы с сентенцией, которой заканчивались «Смешные жеманницы» Мольера: «On n’aime ici que la vaine apparence» («Здесь, я вижу, ценят лишь суетную видимость»)[509].

Во-вторых, мы должны учитывать границу, проведенную А. Лилти между аристократическими приемами в форме парижского салона и литературными и интеллектуальными собраниями в духе «Республики ученых», и не смешивать социальную жизнь аристократической гостиной, где в центре внимания были женщины, и исключительно мужские литературные общества и политические кружки, которые появились в России в александровскую эпоху. И тем более не следует путать дворянские салоны или soirée с возникавшими в эпоху правления Николая I (особенно в 1840-е годы) кружками, завсегдатаями которых были писатели, критики и представители зарождающейся интеллигенции. Здесь люди собирались не для того, чтобы вести учтивые, приятные беседы: напротив, они страстно спорили о философии, литературе и так называемых «проклятых вопросах» – о существовании Бога, национальной идентичности и судьбах нации. Дискуссии, часто не утихавшие до поздней ночи, со временем все больше велись на русском языке, потому что литературное и интеллектуальное сообщество, несмотря на большое количество дворян в его рядах, утрачивало непосредственную связь с аристократической культурой, то есть уходила в прошлое ассоциация литературы с mondanité. Главные деятели интеллигенции в николаевскую эпоху, как мы уже отмечали[510], не имели дворянского происхождения, их не воспитывали иностранные учителя и гувернантки, поэтому они либо вообще не говорили на французском языке, либо имели очень скромные познания в нем. Женщины в этих кружках либо отсутствовали вовсе, либо играли гораздо менее значительную роль, чем в аристократических гостиных.

Доминик Ливен писал, что для Романовых, как и для Габсбургов, создание империи и сохранение за ней статуса великой европейской державы было «основным приоритетом»: «Чувство гордости, имидж и легитимность правителей абсолютно и бесспорно были привязаны к статусу великой державы их династических империй»[511]. Для державы, которая была расположена на периферии Европы и невысоко оценивалась посещавшими ее время от времени представителями «культурных» наций, знание иностранных языков и владение европейским lingua franca были необходимыми условиями для достижения успеха в политической борьбе и культурной дипломатии, которая была важной частью этой борьбы. Устанавливая связи с иностранными дворами в XVIII и XIX веках, Россия в большей степени обращалась к германскому миру, чем к Франции[512]. (Германское влияние нашло отражение, например, в том, что для обозначения придворных чинов в России использовались слова немецкого происхождения[513].) Однако начиная примерно с середины XVIII века именно широко распространившаяся французская модель светского общества была взята на вооружение русским двором (так же как и германскими дворами). Этому примеру последовала столичная аристократия, и постепенно французская культура из Санкт-Петербурга и Москвы распространилась практически по всем провинциальным центрам[514].

Как известно, французское культурное влияние начало преобладать при российском дворе при Елизавете Петровне, дочери Петра Великого, и в это же время французы, посещавшие Санкт-Петербург, стали замечать, насколько хорошо русские владеют их языком[515]. Важную роль в культурном и языковом «офранцуживании» елизаветинского двора сыграла французская театральная труппа, дававшая представления в Санкт-Петербурге с 1740-х годов. Французские актеры появились в России (в том числе и при дворе) уже в 1720-х годах, однако постоянной труппы в тот период не существовало. В 1730-е годы появилась труппа итальянских комедиантов и актеров, существовала также немецкая труппа, но она была распущена после смерти императрицы Анны Иоанновны. Так как репертуар немецкой труппы по большей части состоял из французских пьес, можно предположить, что причиной приглашения в начале 1740-х годов французской труппы из Касселя было желание двора видеть французские пьесы на французском языке. Официальное приглашение кассельские актеры получили уже при Елизавете Петровне, которая сама говорила по-французски и во время переворота, приведшего ее к власти в 1741 году, пользовалась поддержкой французских дипломатов. Однако решение о приглашении этой труппы было принято до переворота графом Рейнгольдом Густавом Лёвенвольде, обер-гофмаршалом двора. Вероятно, на это решение повлияли личные вкусы самого графа. Однако, как отметил А. Г. Евстратов в исследовании, посвященном франкоязычному придворному театру в России, желание иметь постоянную французскую труппу в Санкт-Петербурге, несомненно, преследовало и политические цели[516].