Манулова Катя пришла к себе домой на съёмную квартиру. Как она добиралась из клиники до дома, Катя не помнила, настолько была потрясена результатами анализов. Работала Катя танцовщицей в ночном стрип-клубе. Понятно, девочкам её профессии трудно было удержаться в рамках просто танцев. Трясти своими оголёнными прелестями на глазах у распалённой алкоголем публики чревато продолжением ублажения отдельных представителей этой самой публики в индивидуальных кабинках или у состоятельных клиентов дома, чему всячески потворствовала администрация клуба – за грабительский процент, взимаемый им с девочек. Выходило, что вроде бы танцовщица и всё-такое прочее, а по-честному – проститутка, правда, из не простых ночных бабочек, а из весьма недешёвых.

      Душевных страданий по поводу ремесла путаны Катя не испытывала, а зарабатывала неплохие деньги, предпочитая копить, а не транжирить, как большинство её коллег, на алкоголь, наркотики и прочие пороки. Про себя Катя думала, что она художница, и что занимается она ремеслом нимфы, опустошающей мужские карманы временно, до тех пор, пока её не признают в обществе художественной элиты. Картины, которые писала, Катерина развешивала по стенам своего съёмного гнёздышка и относилась к ним трепетно, с такой любовью, с какой не относилась ни к кому, и ни к чему. Сюжеты для своих произведений она выбирала незамысловатые – пейзажи и портреты себя любимой. Отличие разных портретов друг от друга заключалось в том, что Катя представала на них в разных образах, созданных изменением причёски и наложением разной толщины и разных оттенков макияжа. В общем, художественной ценности её картины не представляли ровным счётом никакой.

Манулова предпочитала длительные связи, секс на один раз, даже за очень хорошие деньги, был ей малоинтересен. Она умела, очаровав клиента формами своего идеального тела, обобрать его до нитки, высосать из него все финансовые соки. Опустошив карман попавшего в сладкую ловушку похотливого самца, она бросала его, отправляясь на поиски другого жирного карасика. Иногда таких рыбок у неё на сексуальном крючке сидело одновременно по нескольку штук. Она везде успевала и всех удовлетворяла по первому классу, отлично выучив роль страстной, неутомимой в любовных ласках, влюблённой до помрачения сознания куртизанки, почти всегда внутренне оставаясь холодной и равнодушной, как болотная тина.

Она любила манипулировать клиентами, играть с ними в кошки-мышки – и доигралась. Последний месяц она чувствовала себя приотвратно, визит к врачу оттягивала до последнего, находя для себя смехотворные поводы, потому что боялась самой себе признаться – признаться отчего ей так плохо. Но ей становилось хуже, и она была вынуждена пойти сдать анализы. СПИД. Катя не знала, кто её облагодетельствовал смертельным подарком. Она и так была невысокого мнения о мужиках, теперь же, после того как диагноз подтвердился, она возненавидела весь род мужской.

Советы доктора и его увещевания, после того как ей озвучили диагноз, она не слушала, прибывая в прострации. Она, кажется, когда уходила, не попрощалась с доктором. Да Катя и не уходила, а бежала, как будто от её болезни можно было убежать.

Придя домой, ей стало плохо. Она еле-еле добралась до ванной, где её вывернуло наизнанку. Рвота была такой безудержной, что, когда желудок освободился от остатков скудного вчерашнего ужина, позывы продолжались, скрутив не только желудок, но весь организм в чёрную судорогу. Температура повысилась да сорока градусов, язык опух, слизистая рта высохла. Всё тело ломило, паховые мышцы дёргало и скручивало. Катя чувствовала, что пришёл её последний час.

В большей степени она себе накликала состояние «живого трупа» сама, навертела себя, убедила, и организм, поддавшись внушению, выдал предсмертное состояние. Доктор-то ей говорил, что до смерти Кате далеко, принимая таблетки, и соблюдая определённые правила жизни, она могла бы жить и жить. Да разве Катя слушала. У неё в ушах билось раненной птицей эхо страшного слова «СПИД». К остальным здравым увешиванием доктора, встревоженный, пропитанный паникой, как корж коньяком, разум оставался глух.

Она на самом деле думала, что умирает, так плохо ей не было и в детстве, когда она болела скарлатиной. Её ещё продолжало выворачивать, когда ей прошептали в левое ухо:

– Ты будешь жить. Поверь, стоит тебе открыться, и ты будешь жить.

– Ой. – Катя, утерев губы, повернувшись, как ей казалось, к говорившему, оперлась спиной об унитаз. – Кто здесь? – Она, как настоящая женщина, испугалась, но не самого голоса, а того, как она в эту минуту непрезентабельно выглядела. Вся мокрая, испачканная чёрт знает в чём, волосы грязные, свисают сосульками, макияж потёк. И запашок соответствующий.

Голосу был безразличен её вид, не отвлекаясь на посторонние детали внешности, он продолжил:

– Никого, как видишь. Не беспокойся, я существую так же, как и ты. Ты пока не умерла, но можешь.

– Нет, я не хочу, не хочу, не хочу, нет… – Катя заплакала.

– Что ты хочешь?

– Жить, господи, я так молода, я жить хочу.

– Вполне законное желание для девушки двадцати одного года от роду. Я тебе могу с этим помочь. Сыграй в игру, и выздоровеешь. Ещё и золота получишь. Ты же ведь любишь золото?

– В какую игру?

– В интересную. Но не думай, пожалуйста, что всё будет так просто. Ты будешь играть ни одна. Вас таких, жаждущих свободы и жизни, будет тринадцать человек. Выигрышный билет всего один. Понимаешь?

– У меня есть выбор? – Катя поднялась на ноги, сбросила с плеч шубу и, забыв о том, что всего минута назад умирала, встала в полный рост, выпятив грудь вперёд. – Но что-то конкурентов многовато. А?

– Не вздумай со мной торговаться, детка, – вроде бы и тон в голосе не изменился, а Катю продрало до костей. До неё дошло, что те силы, которые пришли к ней на помощь, видят её насквозь и все её уловки бесполезны. Она опять почувствовала подкатывающую к горлу тошноту. – Выбор за тобой. Ну?

– Я буду играть.

Стоило ей выразить согласие, как ванна и все предметы рассыпались на кубики. Первыми отлетели от стен розовые плитки, а за ними на элементы мозаики разложилось и остальное. Хлоп, хлоп ресницами, и Кати уже нет…

Ужина Серёгу вторую неделю подряд мучала бессонница. Ему не давала спокойно спать совесть. Он никак не мог примириться с тем, что, поддавшись слабости, фактически согласился на предательство самого святого, на что он молился вот уже полтора года – предательство идеи и тех, кто честно ей служил.

Решение открыться, всё честно рассказать, пришло к Ужину не сразу, он выстрадал и выносил его, как курица яйцо, и боясь разбить, боясь передумать и навсегда остаться в статусе Иуды, понёс это яйцо тем, на кого Серёгу заставляли стучать.

Ни одной депеши цепные псы режима от Сергея пока не получили, кроме тех показаний, данных им на первом допросе, сразу после задержания, и он справедливо полагал, что партийцы поймут и простят временную слабость воли. Ведь многие в первом бою проявляют не лучшие черты характера, некоторые откровенно трусят, бегут с поля боя, другие после первого артналёта пахнут, как свежеоприходованный нужник. В другой же раз, те же самые бойцы, немного привыкнув к соседству свистящей осколками и пулями смерти, проявляют чудеса героизма. Ну не могли этого не знать его партийные командиры, тем более что некоторые из них успели побывать в горячих точках. Ужин думал, что это почти одно и то же.

Со своей бедой Ужин обратился к непосредственному командиру его звена – сотнику Камаразину: тот, выслушав его сбивчивые признания, попросил подождать в переговорной, а сам, сдвинув брови, пошёл доложить руководителям центральной ячейки их партии. По прошествии получаса Ужина вызвали в кабинет первого зама главы партии Вениамина Сазонова. С выстукивающим сто пятьдесят ударов в минуту сердцем Ужин вошёл в комнату.

В квадратном помещении пять на пять метров было крепко накурено; трое советников из центральной ячейки штаба партии «Патриотического Воспитания» сидели у стола в виде тумбы, включая Сазонова и сотника Камаразина. Под московское отделение партийцы облюбовали себе полуподвальное помещение в спальном районе. Окон в некоторых комнатах подвала не предусматривалось в принципе, вот и в кабинете зама они отсутствовали. Сигаретный дым искал выход, но, так и не находя, собирался в ядовитые тучи под низким потолком. Та ещё атмосфера, дышать нечем, как в прямом смысле (Серёга не курил), так и в переносном смысле – Ужин чувствовал себя как будто под прицелом: тучи сгущались, на душе становилось тяжело.