Бывало, мы встречались у Кирилла Мазура на северо-восточной московской окраине. Слеталось человек по шесть или семь все еще юных, но уже старых знакомых. Часть – из Горького, что мы все чаще называли Нижним, а Балабанов – из Свердловска, который никто из нас еще не приспособился называть Екатеринбургом. С этой ватагой, легкой на подъем – что воробьиная стая, часто появлялся и лобасто-лысый сорокалетний Слон, который чем-то был и непонятен, и неприятен, тогда как остальным общение с ним по-прежнему льстило в самооценке.
Мазур всегда оставался более близким лешиным другом, чем, скажем, я или другие. Но у него другой жизненный ракурс, и если бы он написал о нем книжку, то это был бы больше панегирик другу, чем попытка острого анализа его творений. Кирилл, довольно выразительного и привлекательного семитского типажа, всегда был из тех, кто убежденно отрицает свою «этимологию», а с бородой – так вообще Карл Маркс в молодости. Но, с другой стороны, и антисемитизм у Балабанова если и случался, то больше мнимый – больше конъюнктурный, для интриги. А вот экзистенциальной русофобии у культового режиссера хватило впоследствии с великим избытком – и в «Морфии», и в его «бромпортретном кино про уродов», и в «Грузе 200», где не то что сама нацидея в минусе, но и русскому духу сделать спасительный вдох не дано.
Кирилл жил с женщиной намного его старше – помнится, журналисткой. Она была довольно плотного сложения и, мне казалось, азиатского типажа. Звали ее Стелой. И здесь, мне казалось, у них было больше духовного родства. И мне в этом смысле только предстояло развиться – и только уже работая редактором документального видео в АПН на Зубовском, 4 (откуда, впрочем, был изгнан господами либералами в 1992-м и где через поколения от меня – с ретроспективой через Швыдкого и Лесина – теперь верховенствует Маргарита Симоньян), а часто и с корейцами из Сеула, и даже побывав в Сеуле в 1990-м, где насмотрелся истинных восточных красоток, я стал прозревать внушением свыше идеалы красоты этой расы.
Мазур, пожалуй, был единственным из нас, кто пронес эту студенческую дружбу с Балабановым до самого конца. А равно, думаю, и Балабанов ценил в нем достоинства близкого друга. Не знаю даже, зачем и пускаю в ход это слово, оно ведь не мое просто по звучанию, по грамматике своей, и я обычно не отношу его к людям, а больше к предметам неодушевленным, к понятиям общим… – но сделаю исключение: Кирилл был человеком «успешным». Кто-то говорил, что его отец был в свое время крупным профсоюзным деятелем в Норильске. А в наши благословенные времена, рассказывали друзья, Мазур будто бы с партнером продал пару промышленных карьеров где-то на Кольском полуострове, а это десятки миллионов долларов. Друзья говорили – молодец, не упустил своего. Так ли это – легко ведь и оговорить… впрочем, в наши времена такое чаще похвала, чем осуждение. Таким и представляю Мазура – «успешным», но все же умеющим сочетать в себе и достижения, и постижения.
Рассказывая о Балабанове, придется сказать что-то и о себе. Чтобы задать нужный ракурс. Мне далеко не всегда удается разделить эти восторги по поводу предпринимательских успехов. Так случилось, что в вуз поступать в город Горький я приехал в 75-м – к родителям, что воспитывали младших брата и сестру. И обитателям общаги я вполне мог казаться городским и домашним. А до семнадцати годков я рос в деревне у бабушки, у которой было только два месяца какого-то церковно-приходского образования, но были опухшие, в черных трещинах ладони, была корова и прочая домашняя скотина, и было много тяжелой работы до самой старости. Баба Маша моя часто вспоминала… Учитель, еще до революции дело было, приходил в их избу и просил ее мать, мою прабабку: «Матрена, отдай дочку в школу. Она у тебя способная». Та отвечала с вызовом: «Чего это? Хватит – уже и писать выучилась. Она мне тут за зиму шерсти напрядет…» Прабабка на фото – строгого вида женщина, из крестьянской среды, в «социальные лифты», видно, не очень верила…
А еще у меня на глазах гибли близкие люди, когда нам давали делянку сухостойного леса на дрова на зиму – и мы сами этот лес валили. И ведь сильные были люди – и нутром, и физически. Вот только не до «социальных лифтов» им было. Потому-то уже после АПН, когда все, что плохо лежало в стране, было уже прихвачено теми, кто высоко стоял или «хорошо сидел», я крепко сблизился с идеей социальной справедливости. (Хотя полной взаимности и не случилось. То на нее надавят откуда-то с Лубянки – из стана стихийных соцдарвинистов и сторонников естественного права, i.e. штатных стяжателей патриотического духа, то сама она вдруг забьется в отведенную ей нишу, уже не подпустит к себе и малой оплошности не простит. Всего один «мыслешаг» влево или вправо из строя – и до свиданья, публицист… ты не понял, чего от тебя ждали…)
Да я ведь и начинал топтать свою журналистскую тропку с многотиражки «За советские часы» на Первом часовом. Кстати говоря, тогда, в середине 80-х, завод – семь тысяч человек, тридцать цехов – отправлял на экспорт восемьдесят три процента своей продукции. Намеренно пишу словами, избегая цифры, чтобы никто не усомнился – не опечатка ли…
Где-то ближе к середине 80-х я снимал в Москве маленькую однушку на станции Лось. И если иногородняя ватага не летела к Мазуру или куда-то еще, то, случалось, иногда залетала на выходные и ко мне. Я давал им ключи, а сам отправлялся к своим старикам в Подмосковье. В Москве они нередко спускали все до копейки – и Саша Артцвенко, бывало, тайком проникал куда-нибудь в купейный вагон до Горького и прятался там в боковой багажной нише. А когда высовывался оттуда, соседи скорее понимающе смеялись, а не бежали за проводником или начпоезда. Такие были времена.
В тот раз у меня остановились на выходные Балабанов, Слон и кто-то еще, уж не Женя ли Куприн – но, кажется, нет, не вспомню… А вместе с ними были еще и две девчонки из Горького. Успел взглянуть на них краем глаза, когда вручал Балабанову ключи с кратким инструктажем на лестничной клетке. Стройненькие, миловидные, ничуть не дурочки, по глазам видать – как раз такие мне всегда и нравились, но по закону подлости пролетали где-то на траверзе. Балабанов с ними по-свойски – слегка кося под мачо непризовой категории.
И зачем-то опять притащили этого Слона, который, все говорили, совсем по другой части. И еще говорили: мания у него – накупит любимых почек свиных, наготовит духовитого жарева…
Оно конечно, в закрытом городе Горьком-то особо не разъешься – зато по части увеселений там куда лучше. И чего им всем сдалась эта Москва? Да и не хотел я в тот раз уезжать из квартирки. Увы, таков закон гостеприимства: сам погибай, а товарищей выручай. Ладно – пусть веселятся ребята…
Под вечер в воскресенье я вернулся в квартиру, их не было, оставались вещи, и через какое-то время прибежал за ними Леха. Он лучился самоварной медью, надраенной и похмельно-жаркой, и какого-то черта вдруг хвастанул своими амурными успехами. Как будто я был тем, кто способен оценить такие откровения. Или как если бы я их ждал от него. Или он таким вот образом хотел вознаградить меня за гостеприимство…
– Классная девка. Пи…денка узкая такая. – И плотно свел ладони большими и указательными вместе, намекая на некую деталь женской физиологии. Слова его растворились в похмельно-медной улыбке.
Был бы он законченный бабник или рядовой похабник… да и такие в общем избегают подобных интимных откровений… А тут хоть и довольно простой в манерах, но вполне интеллигентный парень Леша Балабанов. От него ли этого ждать? Я в общем не был никогда большим занудой-моралистом, но уж больно не по настроению было услышать от него эту дешевую бравадцу…
Я долго думал, стоило ли обнародовать такое, скажут – порочить великого русского режиссера, «говорившего с Богом». Но ведь и сам он, Леха, не стеснялся в своем кино матерной лексики. В том числе и такого же почти похабненького слова (как, скажем, в «Войне»), однокоренного с тем, которое я услышал тогда от него. И слышу-то в общем часто, в России живу и привык уже давно. Но вот раньше интеллигентная городская («додомдвашняя» и «докамедишная») молодежь не материлась, а сегодня, чистенькая с виду и не замаранная тяжким трудом, она этим «сленгом» вовсю бравирует…
