«Грозный – политик, государственный человек прежде всего, и он вносит политическую запальчивость и в свои произведения. Все написанное им стоит на грани литературы и деловых документов, на грани частных писем и законодательных актов. В его письмах излагаются не только его мнения, но и государственные распоряжения». Поэтому «он заботится о стиле своих произведений не ради его выдержанности, красоты, “приличия” и пр., а лишь постольку, поскольку это ему нужно, чтобы высмеять или убедить своих противников, доказать то или иное положение, поразить и психологически подавить своих идейных врагов»105.

Вся эта «полистилистика» – свидетельство не только эмоциональной неуравновешенности автора, волнующих его противоречивых чувств и страстей, но и целый образ мира – тревожно-неустойчивый, мозаичный, наполненный острым противоборством старого и нового, традиционного и еретического, серьезного и смехового. В жизни всё так же неразличимо перепуталось и наложилось одно на другое, как в сознании царя-писателя и в написанном им тексте, как в сознании его читателей, и трудно провести границу между одним и другим. Это не что иное, как «смутное время» до Смуты: смута в душах и в умах – прежде смуты в государстве и истории. Смута – общее настроение. Смута – состояние мира. Смута – тот язык, на котором только и можно обсуждать Смуту.

Политическая прагматика соединяет несоединимое, уравнивает разнородное и разномасштабное, подчиняет главной практической цели и оправдывает разнообразные средства, ведущие к ее достижению, которые, сами по себе, могут показаться и недозволенными, и неуместными. Это объясняет не только своеобразие литературно-политического творчества царя-писателя Ивана Грозного, но и, по-своему, все тексты московской публицистики конца XV–XVI века: Федора Курицына, старца Филофея, Ермолая-Еразма, Ивана Пересветова, Андрея Курбского; сказанное относится и к составителям важнейших книг XVI века, ставших основой массового чтения на века вперед, – попа Сильвестра, составившего «Домострой», и митр. Макария, составившего 12-томные «Великие Четьи-Минеи» (наиболее полное собрание всех читаемых на Руси произведений).

Вместо привычного для Древней Руси единомыслия и слаженного «хорового начала» в русской культуре рубежа XVI–XVII веков возникла стихийная разноголосица, и этот не санкционированный обществом идеологический, политический, религиозный, художественный и т.п. «плюрализм» воспринимался не как «нормальное», демократическое многоголосье эпохи, а как необъяснимое распадение былой целостности и гармонии, как знак наступления «последних времен», как предчувствие Апокалипсиса. Русь своей литературой вступила в «Смутное время», и эта полоса сыграла исключительно важную роль в переходе русской культуры к Новому времени, причем не вопреки, а благодаря драматическим и катастрофическим событиям, потрясавшим древнерусское государство и подводившим его на край гибели.

Однако в этом драматичном культурном плюрализме и литературной полистилистике, в этом многоголосии потенциальных или реальных оппонентов, принадлежавших одной эпохе, но оценивавшей ее с разных и даже противоположных точек зрения, содержался, как всегда это происходит в культуре, и свой «позитив». Многообразие точек зрения и способов их выражения, спрессованное в одних и тех же текстах, делало эти тексты «общими», т.е. общеинтересными и дискуссионными, для самых разных по убеждениям и вкусам читателей и, вольно или невольно, объединяло их вокруг общих проблем и их вариативных гипотетических решений. По существу такие многомерные и многозначные тексты были прообразом текстов массовой культуры, а в некоторых случаях и в самом деле предваряли собой рождение массовой культуры в древнерусском и русском обществе.

Выдающиеся исследователи древнерусской культуры – Д.С. Лихачев и А.М. Панченко – давно уже сделали ключевыми для понимания культуры XVII века слова «секуляризация», или «обмирщение»106. Речь идет о необратимом процессе освобождения искусства вообще и литературы в частности «от подчинения церковным и узкогосударственным интересам»107. Комментируя эту проблему, А.М. Панченко добавляет: «Обычно предметом таких размышлений избирается новизна (конечно, в сопоставлении со стариной и в противопоставлении ей) – новые жанры и персонажи, сюжеты и темы; новая музыка, порвавшая узы, которые связывали ее с обрядом и с церковнослужебными текстами»108. Однако процессы секуляризации наблюдаются и в традиционных литературных текстах этого времени, и эти процессы становятся переломными для всей древнерусской литературы, в том числе и для зарождающейся массовой культуры этого времени.

«Житие» протопопа Аввакума Петрова представляет собой автобиографическое жизнеописание, написанное от первого лица самим главным героем повествования (первое в истории русской литературы!). Несомненна парадоксальность этого, по всей видимости, совершенно оригинального и вполне секуляризованного жанра («житие» в истолковании Аввакума явно понимается, во-первых, как «жизнь», «жизнеописание», а, во-вторых, как «житейская» история, а не «житийная», канонизированная церковью и верующими).

Между тем автор в детализированном изложении своих злоключений и мук несомненно претендует на святость, великомученичество, готовится к насильственной смерти за истинную веру от рук гонителей и на глазах своих читателей и последователей сам слагает собственную агиографию (не напоминает ли этот духовный подвиг Аввакума пресловутое «хождение» с усеченной главой Меркурия Смоленского, столь поражавшее воображение жителей Московского царства?). И «Житие» протопопа Аввакума в этом отношении совсем не одиноко. Например, «Повесть об Улиании Осорьиной» представляет собой также вполне реальное жизнеописание конкретного человека. Тождественность частной биографии, автобиографии и агиографии очень показательна для русской культуры XVII века, с ее контрастным столкновением религиозно-охранительных и секулярно-модернистских мотивов, своего рода «реалистических» и нормативных тенденций литературного плана.

Вместе с тем появляются городские повести и с чисто авантюрным сюжетом, где проблема морального или религиозного осуждения беспутной жизни вообще не встает. «Повесть о Фроле Скобееве» – это настоящая плутовская новелла; обогащение героя и его жизненная карьера составляют настоящий стержень сюжетной занимательности; герой явно пользуется сочувствием и одобрением как безымянного автора, так и читателя. Все приключения и плутни героя из низов оправдываются его неуклонным движением наверх, его стремлением преодолевать сословные и имущественные границы, добиваясь жизненного успеха любой ценой.

Новизна этой повести заключается не только в отсутствии моралистических назиданий и религиозной дидактики, обычных для средневековой литературы, но и фактически в полном оправдании деятельной, хотя и беспринципной натуры заглавного героя. Перед нами – не только произведение, основанное на принципах литературы Нового времени, но и одно из первых явлений подлинно массовой беллетристики в России. Древнерусская литература явно утрачивает свое прежнее высокое значение – сакральных текстов, обладающих всеобщей абсолютной значимостью («Слово о Законе и Благодати», «Слово о полку Игореве», «Задонщина», жития русских святых – Бориса и Глеба, Александра Невского, Стефана Пермского и т.п.).

По существу здесь уже господствует мораль: «человек – кузнец своего счастья», и в повести лишь от самого человека зависит, чего он сумеет добиться в жизни. Таким образом, в XVII веке впервые на сцену русской литературы выходит персонаж, характеризующийся «живостью», «энергичностью», активными движениями и действиями, – во всем противостоящий представлениям XV–XVI веков о «тихости» человека, покорного божественной воле, о «плавности» его жизни, протекающей в ожидании ниспосланного блага или чуда. Не случайны появляющиеся именно в XVII веке обличения лени, пассивности, неподвижности человека как неспособности адекватно ответить на «переменчивость», насыщенность и динамизм жизни в Новое время.