Как-то раньше ночью Людка рассказывала Сереге про все эти ужасы. Серега зло сверкнул на жену волчиным взглядом и высмеял ее.

– Байки это, только сочиняет их не дурак. Очень не хочется кому-то, чтобы народ туда ходил, – пояснил он жене. – Раньше там золото мыли, шурфы заброшенные по всей Горе. Провались в такой – сроду сам не вылезешь. Вот и пропадают люди. Дураков всегда хватает.

Людка мужа боялась. Баба она была вредная, скандальная. От ругани получала огромное удовольствие, ругалась с наслаждением и почти всегда выходила победительницей из любой ссоры. Она напоминала хорошо оснащенный, отмытый и принаряженный бульдозер. Но достаточно было Сереге сверкнуть в ее сторону прозрачными кошачьими глазами, как она тут же затихала и делалась тихой и ласковой, как котенок. Страх этот крепко сидел в ее душе после того, как она увидела мужа в сарае, когда он точил нож, которым колол свиней. Холодный блеск острого лезвия отражался черной пустотой в его глазах. Он поднял голову, глядел на нее и не видел. Из глаз Сереги, бездумно уставившегося на обмершую от непонятного ужаса Людку, глянула смерть. Она на цыпочках вышла из сарая, но этот его мертвый взгляд забыть не могла. Остался он у нее где-то под сердцем кусочком колющего льда. Только в порыве отчаянной злости Людка забывала об этом, и остановить ее тогда было просто некому.

– А директор пропал с вертолетом, не нашли же! – робко возразила она тогда мужу. – И вой там слышали.»

– Как же, пропал! – потянулся всем телом Серега, – нужны мы ему! Поди, полетал на вертолете, дурь потешил, и загулял там. А к нам просто не вернулся. А вертолет пропил и слинял от греха подальше и от твоей любимой милиции. И вой твой дурость. Сроду ничего не слышал. Скорее всего, ветер в камнях воет. Выдумают тоже! Вот народ!

Спорить с мужем Людка не стала: себе дороже – но осталась при своем мнении. Она твердо была уверена, что дыма без огня не бывает, и просто так говорить не станут.

Детей в деревне матери пугали горой. И осталось у нее неясное ощущение, что не все рассказали ей необычно тихие и неловкие мужики. Уж больно старались они убедить, что не могут они идти в тайгу, уж очень старательно прятали глаза, и странно неловким были паузы, возникающие при этом странном разговоре. Сельские, только услышав про Пьяную Гору, отказывались наотрез. В проводники Людка, подумав и посоветовавшись с бабкой Марьей, отрядила деда Цвигуна, соблазнив его бесплатным спиртом, которым, (так, во всяком случае, врала представительница власти), его сутками будут поить благодарные стражи порядка. Дед, по ее мнению, он был неправильный, и на деда походил с большой напругой. В Людкино пламенное вранье он вряд ли поверил, но, на удивление, согласился идти. После разговора с чертовым дедом у нее осталось тяжелое и неприятное чувство, которое изрядно портило ей настроение. Добавил яду Серега. Услышав, кто идет проводником с милицией, он изумленно уставился на обрадованную и гордую собой жену, а затем длинно и вычурно, совсем без причины злобно выматерился.

Молодые парни в камуфляже, в черных бронежилетах гулкими молодыми голосами, смехом и здоровым русским матом разогнали, было, стылую жуть, нависшую над деревней.

Ребята шли привычно быстро легким пружинистым шагом, по-хозяйски раздвигая густую траву, насторожено вслушиваясь в безмятежную таежную тишину. Впереди вышагивал дед Цвигун, лицо его было невеселым. Он начинал подозревать, что со спиртом его крупно надули и что попал он как кур во щи в какую-то непонятную и чреватую неприятными последствиями историю. Слава богу, что лес вокруг знал как свой огород. Стоял июнь. Снег в мае сошел стремительно, и почти сразу на смену весеннему ласковому теплу пришла страшная, невиданная в этих краях жара. Дорога узкой твердой лентой извивалась между поросшими лесом горами, затянутыми мягкой голубой дымкой. Она была укатана жарой, широкими колесами машин, искорежена тяжелыми гусеницами тракторов. Солнце, только поднявшееся над тайгой, светило ласково. Яркой зеленью сверкал лес, весело гудели провода высоковолки, вдоль которой шла лесная дорога. Влажный теплый ветерок ласкал кожу, пьянил и кружил голову сладкий густой воздух. Веселый гул полного жизни леса окружил идущих людей. Звонко заливались иволги, задорно трещали сойки, зазывно куковала неизвестно откуда взявшаяся в это время кукушка, озабоченно жужжали шмели, перелетали бабочки.

– Куда идем мы с Пятачком? – радостно заорал маленький, юркий с задорно блестящими глазами паренек, бодро шагающий за проводником. Его покрытое бесчисленными веснушками некрасивое рыжее лицо удивительно украшала открытая добродушная улыбка. – Ну и воздух у вас тут, дед, я прям пьяный стал. Счас спою!

– Пой, если душа просит, – скупо и неохотно улыбнулся в ответ проводник, – Что ж тебе не петь: молодой, здоровый и живой! Пой, пока поется.

– Мрачный ты, какой то. Слушай, дед, я тут у вас липовую рощу видел. Откуда в этих краях липа? Она ведь тепло любит.

– Да бог ее знает. Растет и растет. Бабы цветы сушат на чай, опять же для пчел хорошо. Липа, она королева медосбора. Мед липовый вкусный, хоть с таежным и не равнять.

– Мед я люблю, – радостно поддержал разговор паренек. Меня Олегом зовут. А много у вас пчел?

– Раньше много было, считай в каждом дворе пасека, и не маленькая. Леспромхоз много леса валил, на вырубках медосбор хороший был. Сейчас не то. Зарастают вырубки. Опять же клещ.

– Клещ? У меня дед пасеку держал, я мед в сотах люблю, так он тоже про клеща базарил, – подал голос идущий за Олегом тонкий, гибкий и подвижный, как змея, с такими же холодными неподвижными змеиными глазами, чем-то смахивающий на еврея, сержант, которого все называли Греком. Клички здесь были почти у каждого, и отзывались на них охотно, без обиды. По имени, как понял Цвигун, звали только Олега. Парень был только что из института, где изучал филологию, от армии удалось на время открутиться – в семье он у матери был один, в милицию попал по блату. Хорош блат. Над Олегом посмеивались, но не зло.

– Клещ, он для пчелы первый враг, из пчелы гемолимфу высасывает. Вроде вампира. Вцепится в нее и живет на ней, – пояснил польщенный вниманием Цвигун.

Эй, академики! Что за гемолимфу? – отозвался на разговор худощавый и быстрый как кошка, с отливающей вороненой синевой кудрявой гривой волос милиционер, которого, видимо, за волосы и прозвали Вороной. Слушали его в небольшой группе не меньше командира. Ничего хорошего, когда в стае два вожака, – подумал, заметив невольное соперничество, Цвигун, но ответил охотно: У пчелы это вроде крови».

– Паразит, словом, – констатировал Ворона, бодро вышагивая по хорошо утоптанной дороге, и задумчиво добавил: Как у людей получается: Кто-то пашет, а кто-то сидит на нем, соки тянет и жирует. А революцию маленькую или переворотик слабо пчелкам сотворить?

– Ишь большевик, какой выискался. У нас поначалу, как гадость эта появилась, целые пасеки жгли. Сейчас таблетки всякие, лекарства есть. Лечат пчелу. Сама – то она, матушка, себе помочь никак не может, – важно пояснил Цвигун.

– Да, дед, вы тут как в раю живете: Тишина, покой, свежий воздух, медок. Сами себе власть. – неожиданно зло сказал Ворона.

– А я бы спятил здесь, – примирительно засмеялся Олег, – скукота!

– Каждому свое, – нехотя ответил дед, искоса поглядев на потемневшего от непонятной злости Ворону, – Городскому человеку дико здесь. – Цвигун поправил на плече ружье и потрогал рукой патронташ на поясе.

– Нет, а интересно, документы у тебя, божий человек, на карабинчик имеются? И где же ты, болезный, деньги на такое ружьишко взял? От пенсии по рублику в банку стеклянную откладывал? – не успокаивался Ворона, – Я ведь примерно знаю, что за ружьишко то у тебя. Документики покажи!

В воздухе повисло недоброе напряжение. Проводник не казался напуганным, но на его лице мелькнула и пропала холодная усмешка.

– Есть, все у нас есть. Дальше – то, как – сами пойдете?

– Храбрый дедушка? Так и мы не лыком шиты, – отодвигая Грека, двинулся к старику омоновец.