Эта ночь и многие следующие, для младшего сержанта проходили крайне тревожно. После отбоя, лёжа в койке, он долго смотрел в окно, прислушиваясь, не подкрадываются ли к нему, ожидая подлости. Пышная ель за стеклом, мягко подсвеченная снизу уличными фонарями, мерно покачиваясь лохматыми ветвями, успокаивала нервы, погружая утомлённую душу в крепкий юношеский сон. Даже много лет спустя, когда в стрессовой ситуации необходимо было успокоиться, Ковальчук представлял себе этот вид за окном.

  На утреннем построении, командир роты отпустил пару шуточек, по поводу четверых старослужащих с распухшими щеками и разбитыми губами. На разбитые лица в стаде стариков обычно смотрели сквозь пальцы, иногда наказывая нарядами, дабы неповадно было портить друг другу физиономию. Другое дело младший призыв. В этом случае проводилось тщательное расследование и поиск виновных, якобы для искоренения дедовщины. Поэтому, когда деды дисциплинировали молодёжь, то точкой приложения как правило была грудная клетка. Приём работал безотказно - ставил на место дерзкого свистка и без видимых повреждений. О причине опухших морд стариков никто из офицеров не догадался, на лице младшего сержанта не было ни царапины. Этим же днём Приходько подловил момент, когда оказался наедине с Ковальчуком.

  - Слушай, я вижу, ты парень с характером и можешь за себя постоять. Понимаю твою реакцию, но и ты пойми, мне тоже приходиться реагировать. Унижают - стерпи, а потом, как я делал в своё время, подлови один на один и врежь так чтобы он больше не доставал, забился испуганно в угол и не жаловался мне. Друзьями мы не будем, но и лупить тебя вместе с толпой у меня нет желания. Ты меня понял?

  Ковальчук молча кивнул.

  Два достойных противника, разыграв ничью, молча разошлись по своим углам.

  С того самого момента ни у кого и в мыслях не было ударить Ковальчука. Конфликты по-прежнему продолжались, его подставляли, оскорбляли, но в спину. Однако случаи эти были такими же жалкими, как их источники.

  Ковальчук, с момента зачисления в аэродромную рот был один. Раньше он этого не осознавал. Никто кроме него не задавался вопросами. Почему так живут? Даже у дедов есть совесть, где-то в глубине, очерствевшая, но есть. Разве так лучше?

  Ежедневное, ежеминутное противостояние изматывало, ещё немного и вольнодумец готов был уступить. Но помощь пришла откуда он не ждал.

  Вася Лескин, черноволосый, с карими добрыми глазами и приятным лицом, среднего роста, с изумительно накачанным телом, обладал не только невероятными мускулами, но и не уступающей по величине скромностью. Никто не мог припомнить, что бы он когда-нибудь словом или делом обидел кого, включая молодёжь. Позже, Ковальчук узнал непростую историю Василия Лескина. В вооружённые силы призвались два брата близнеца - Василий и Григорий Лескины. Вскоре, по прибытию в часть, пришла телеграмма о смерти их отца. После отпуска на похороны, в военкомате поставили вопрос: "Кого из братьев досрочно демобилизовать?" Поскольку их мать была инвалидом, закон предусматривал отмену воинской повинности для ухаживания за близким родственником. В подразделение вернулся только один Василий.

  Ковальчуку приходилось жить двойной жизнью. В роте он изгой и выскочка для стариков и непонятый своим призывом, убеждёнными, что нужно лишь перетерпеть как все и дождаться следующих молодых, а там уж оторваться на новых свистках, пусть они будут шуршать. Однако за пределами третьего этажа, уже к осени, он был своего рода знаменитостью.

  По вечерам Лескин ходил качаться в роту охраны на втором этаже. Спортивный уголок состоял из пары скамеек, штанги с наборными блинами, пары гирь с весом в шестнадцать и двадцать четыре килограмма. Но для малочисленных желающих посвятить свободное время укреплению мышц, в самый раз.

  Ковальчук, с самого начала, дабы меньше светиться в роте, по вечерам пропадал на турнике за казармой или сидел на лавочке, терпеливо слушая разговоры ни о чём, пока случай не привёл его в спорт уголок. Вася Лескин совершенно спокойно отнёсся к тому, что свисток с его роты тягает железо рядом и даже временами подсказывал, делясь опытом в построении тела. Но общение не выходило за рамки спортивных тем. Всё изменилось после драки Ковальчука со стариками.

  - Видел, как ты этих дураков отлупил, впечатляет, - Лескин впервые по-дружески заговорил с Ковальчуком. - Ты боксом занимался?

  - Тренировался пять лет, пока не бросил, а ещё немного каратэ, для саморазвития, - у Лескина загорелись глаза.

  - Генчик, - Лескин, всех, кого считал приятелями, звал так уменьшительно: Санчик, Лёнчик, - а ты можешь меня научить?

  Полгода, до дембеля Васи Лескина, продолжалась их странная однобокая дружба, деда и свистка. Вместе тренировались, делились личным, осуждали гнусность дедовщины, но всё это было в другом мире, за пределами третьего этажа. В своей же роте, Вася Лескин никак не проявлял заботу о молодых. Единственное, что сделал для Ковальчука, это официально стал его дедом, и теперь неуставные отношения, что касается личных требований сбегать за чем-нибудь, мог проявлять только он, другие деды недовольно ворчали. И даже когда на стодневку, каждый десятый день, свистки по традиции в полночь вставали чтобы читать сказку своим дедам - "день-ночь, сутки прочь...", своего рода напоминание сколько дней осталось до приказа, единственным из свистков, кто не вставал с койки, был Ковальчук. А ещё свистки отдавали половину скудного денежного довольствия, что выдавал старшина на личные, как он говорил "мыльно-рыльные", принадлежности, своим дедам, штопали им форму, стирали личные вещи, лелея надежду, что придёт их срок и за них всё будут делать другие. Вася Лескин денег не требовал, личные вещи стирал сам, но авторитет его был настолько велик, что никто, включая Приходько, не смел осудить его позицию.

  Ковальчука такое положение дел больше чем устраивало, на десятки унижений меньше. Он всё больше размышлял над тем, что вроде бы, внешне, гнилые традиции были соблюдены, но никому и в голову не приходило, что возможно всё изменить. Что можно нести все тяготы и лишения срочной службы и оставаться при этом человеком, не отвечая злом на зло.

  В роте охраны та же дедовщина. Спортивные тренировки для свистков ограничивались елозеньем мокрой тряпкой, в спорт уголок допускались только для уборки. К тренировкам Васи и Генчика стали присоединятся другие деды из роты охраны, а позже и из транспортной роты. Никому из дедов не было зазорно подержать подушку в качестве боксёрской груши, когда Ковальчук показывая приёмы, наносил удары руками и ногами. Со временем нашлась одна пара боксёрских перчаток и Ковальчук с удовольствием обучал искусству бокса, как он знал сам, всех желающих, проводя однорукие спарринги. Когда на третьем этаже прознали о тренировках, на замечания, деды роты охраны отвечали коротко: "Свисткам запрещено, Ковальчуку можно". Черпаки аэродромной роты, вспоминая свою свистковую долю, брызгали слюной от ненависти, когда в столовой, какой-нибудь дед из другой роты, считал нормальным не только поприветствовать Ковальчука, но и поделиться вкусняшкой, присланным с гражданки вареньем или, купленной на деньги своих свистков, сгущёнкой.