– А может, они знают?.. Помнишь, Ромка говорил, что говняк делается из дерьма бетоноеда?

– Ну нет, это уж он точно заливал!

– Ты и про Бетоноворот так думал!

Мы тихо смеемся, шагая сквозь заброшенные блоки. Напряжение отпускает, хочется шутить и думать о простом. Спустя час ходьбы по коридорам мы проходим мимо знакомой скоростной кабины, выходим на лестницу и видим дядю Витю, застрявшего протезом в перилах. Рядом с ним стоит наполовину набранное ведерко нежно-коричневых подлестничников.

– Я тут собирал, да и не заметил, как эт… зацепился, – хрипло смеется этажник. Глаза его нервно бегают. – Вытащить хотел, да чой-то он не разгибается, сволочь. Клинит его иной раз. Не подсобите?

Костя осматривает ногу дяди Вити, пробует разогнуть, что-то подкрутить или раскрутить, но ничего не выходит. Он пожимает плечами:

– Тут руками никак, дядь Вить. Я за инструментами сбегаю и вас мигом вызволю. Аккуратнее в следующий раз будьте. Что ж вы ее не смазываете?

– Ну дык масло кончилось у меня, – пригорюнившись, бормочет старик. – Я уж было пробовал… А-ай, ладно. Помоги старику, я в долгу не останусь.

– О чем вопрос, туда-обратно!

Мы идем вверх по лестнице, проходим первый пролет, и включается сирена. В который раз холодное скользкое щупальце сжимает мое сердце. Снизу раздается надрывный, полный ужаса крик старика. Я бегу, стараясь не думать, что будет с этажником и до чего доводит прогорклое масло.

Врываемся на этаж и мчимся к герме Лазукиных, по дороге сбивая с ног ликвидатора Ефимова. Колотимся в нее и орем наперебой:

– Толик! Толян, открой! Это мы! Костя и Паша! Еще не началось, открывай давай, на две секунды!

– Не могу! – раздается дрожащий голос Толика. – Он тоже там!

– Кто «он»?! Открывай, брат! Никого тут, только мы!

– Я взорвал ее! – старший Лазукин срывается в рыдания. – Я взорвал петлю! Нина у меня!

Рядом вырастает Ефимов с перекошенной мордой, и без того неровной из-за Окуляра. Он с ревом вламывает стальным кулаком по герме, но лишь царапает ее. Эти двери Самосбор выдерживают, Владимир Иваныч, вы что…

– Открой, гнида! – орет басом майор. – Я тебе покажу, как дочь мою совращать!

– Ты ее сам совращаешь, говноед партийский! – срывающимся голосом вопит Толик. – Брат, прости! Паша, я не могу!..

За гермой слышны рыдания Нины. Костя сползает по стенке, шевеля губами. Я бегу к гермодвери Ефимовых – говорят, если заткнуть щели мокрыми тряпками, можно переждать…

Герма ликвидатора висит на одной петле.

Дядя Витя?.. Бред, его герма заперта, сам он застрял на лестнице, а Самосбор, судя по сиренам, раскинулся на три этажа. Лифт? Отключен… Проволочный амулетик холодный – обычная железка. Швыряю его в конец коридора, где уже сгущается фиолетовый туман.

Я вырываю из вещмешка яйцо бетоноеда и пытаюсь разбить его об пол – не знаю зачем. Не получается. Ни крошек, ни трещин – ничего. В ярости выкидываю треклятое яйцо вслед за амулетом.

Странно, Света не успела даже добежать до нашей гермы, а этот Самосбор тянется невыносимо долго. Может, чем больше Самосбор, тем медленнее он разгоняется?.. Судя по всему, для Кости это не имеет значения. Он прилип к стене и пытается кричать, но из его черного рта не вылетает ни звука – лишь брызги слизи.

Пытаюсь оттянуть его от стены, но без толку. Спина Кости срослась с бетоном, сочащаяся из стены слизь затопила вещмешок. Я срываю голос в отчаянном крике, но никто не может помочь.

– Нина! – хрипло вопит Ефимов, продолжая ломиться в дверь. – Дочка! Доченька, открой! Впусти меня, я тебя пальцем не трону! Больше никогда! Пусти, родная, папка тебя любит! Оставайся с этим придурком, я вас прощу, только впусти!

Истерический фальцет в перепуганном до усрачки крике огромного взрослого мужика убивает во мне всякую надежду. Ефимов хорошо знает, что такое Самосбор. Он видел вещи, которые происходят после него. Он и правда готов их простить – лишь бы оказаться сейчас по ту сторону гермодвери.

Голоса, шумы и тихая гипнотическая музыка начинают мерещиться мне сквозь крики старого ликвидатора. Серые обшарпанные стены приобретают мягкий сиреневый оттенок. Навязчиво пахнет сырым мясом. Поворачиваюсь – теперь уже полностью седая голова Кости с распахнутым ртом и пустыми глазницами торчит из размазанного по стене пятна черной слизи. Пятно расползается и ощупывает бетон липкими ложноножками.

Ужас перед абсолютным хаосом Самосбора затапливает все мое существо. В нем нет никакой системы. Нет логики. Нет причины. Костя превратился в жижу, а я и Ефимов – еще нет. Когда погибла моя жена, Самосбор наступил очень быстро. Когда погибаю я, он не торопится. И это не объяснить ничем.

Когда-то и моя любимая растеклась пятном густой жижи по стене рядом с нашей ячейкой. Безо всяких изменений гравитации. Безо всякого смещения пространств. И без огромных лампочек в недосягаемо высоких потолках. Просто слизь на стене. Просто туман и запах сырого мяса. Надеюсь, Ускоритель Слизи никогда не заработает. Ничего вы не знаете, профессор Вихров.

Сумбурная мешанина звуков окружает меня, я все еще не могу ничего в ней разобрать. Гляжу на Ефимова. Он что-то ковыряет и подкручивает в своем протезе – и вот из среднего пальца вырывается тонкое лезвие горелки. Значит, и такое у него есть? Слезы текут по его изрезанному морщинами и шрамами лицу. Прислоняю ухо к его спине и слышу, словно бы сквозь вату:

– Получайте, б…! – ревет он, заваривая герму Лазукиных. – Молодожены!! Уроды!.. Мразь!.. Родного папку!.. Прости, дочка!.. Прости…

Его голос тонет в шуме и бормотании. Огонек сварки меркнет в густом и липком лиловом тумане. Я остаюсь один. Невыносимо пахнет сырым мясом.

– Пойдем! – отчетливо слышу я голос Светы. – Пойдем наружу. Прочь из Гигахруща, в царство вечного Самосбора. Забудь про все. Шагай ко мне.

– Так точно, – восторженно шепчу я.

И шагаю в фиолетовый туман.

Створки лифта распахнулись, точно механизм развел руки в стороны: «Я свою работу сделал, а ты там дальше сам как-нибудь».

Делаю шаг, другой. Ноги затекли, да и воздух в кабинке за долгий подъем застоялся. Из коридора тоже пахнуло не розами, но хоть какое-то облегчение.

Ни с кем локтями не толкаюсь, пропускаю вперед себя. Людына – зверь заполошный да бестолковый.

Суетятся, щемятся, а куда – сами не знают. Оттого и ведомы.

Раньше вел я, теперь иду со всеми.

Вращался в вихре центрального аппарата гигаблока, но попал в противофазу с новым курсом.

Раскрутило меня, как на центрифуге, и отшвырнуло на периферию жизни.

Награды, привилегии, друзья – все поотрывало; что осталось – в сумке на плече.

Что ж, по молодости, когда на рабфак пришел, багаж был ничуть не весомее.

Первым делом надо квартиру посмотреть. Победившие не стали меня уничтожать окончательно – бросили кость в виде должности и ведомственного жилья в блоке третьей категории снабжения.

А я и взял эту кость. Мог бы вразнос пойти до конца, так, чтобы доломали меня по политической статье да расстреляли, как полагается.

Нет. Не стал. Не хватило злости, стало безразлично.

Плитка под ногами с гранитной крошкой. Красивая раньше была. Сейчас вся выщербилась. Нужно смотреть, куда наступаешь.

Туфли с момента отбытия не чистил. Запылились. Им прилично уже времени, но качество отменное. В них хоть на свадьбу, хоть на похороны не зазорно.

По лестнице поднимаюсь выше. Сперва показалось – война прошла. Нет, всего лишь ремонт. Стены ободраны, ни штукатурки, ни шпаклевки.

Вот и мое новое пристанище за номером 235.

Достаю ключи. В замок входят, но дальше четверти поворота не идут.

Дверь открывается. На пороге небритый мужик в растянутой майке. Смотрит. Матом спрашивает, что я здесь забыл.

Говорю, что живу здесь. Он усмехается и некультурно указывает мне мой действительный, по его мнению, адрес.