— Юра, меня поразили сегодня сценарные ходы в вашем представлении. Если вы не возражаете, я их использую для примера в своем теоретическом курсе?

— Конечно, конечно, — согласился Соболев, все больше краснея под пристальным взглядом мэтра.

Речь Арсения Павловича была коротка. Он один сидел — все стояли.

— Впервые в моей практике я не видел показа группы, а слышал — стоял за дверью и не смел войти, так как входить во время показа здесь не принято. А так как я не видел работы своих студентов, то, естественно, оценок выставить не могу. — Он встал и навсегда покинул здание института, а приготовленные уже зачетные книжки возвратились обратно в карманы и сумки.

— Совсем озверел, Палыч! — процедила сквозь зубы Жанка.

И даже Верка Сатрапова не побежала его догонять…

— Я как-то не придавал этому особого значения, — признался он Кораблевой, — мне тогда казалось, что я больше зол на Палыча, чем он на меня!

— Юрка, ты ребенок, право! — засмеялась Лина. — Посмотрите на героя. Он был зол! Да ты хоть знаешь, что такое злость? А что такое зависть? А ведь он тебе завидовал!

— Кто? Авдеев? Ты с ума сошла!

— Болван! Ты к пятому курсу перерос его, и это всем было очевидно, кроме тебя! Поэтому не жди от него ничего хорошего — Палыч такого не прощает.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. Вспомни. После того как мы защитились и собрались опять у тебя, в том же неизменном составе, все уже утряслось, никто ни на кого не обижался. Я тогда опоздал, и Палыч мне крикнул: «Подставляй ладони!» Я подставил, а он налил в них «Амаретто» — пришлось все быстро выпить! И будто ничего не было. После этого мы не раз встречались с ним, сидели в кафе… Один раз он использовал меня для своей презентации…

— В качестве кого?

— В качестве «утки» — отвез меня на киностудию, одел в смокинг и снял на фоне Эйфелевой башни — я от имени французской общественности поздравлял презентующихся с презентацией, естественно, на французском…

— Иными словами, украл твой сценарный ход и использовал тебя в массовке — замечательно!

Юра задумался и припомнил:

— Он тогда обещал взять меня в ассистенты, но так как я участвовал в розыгрыше, то не мог никому показываться на глаза.

— Вот видишь, какая тонкая мотивировка. — Лина закинула ногу на ногу и закурила. — Отчего же он не взял для этого какого-нибудь студентика из театрального? Там ребята не хуже тебя знают язык. Ах, ну да, ведь им надо платить! А тебе-то он наверняка ничего не заплатил?

— Ничего, — согласился Юра.

— Еще кофе?

— Нет, Лин, пойду я…

Про Веру Сатрапову Лина ничего не знала, не поддерживала с ней отношения после института — и в институте-то недолюбливала. Жанна Цыбина ставила эстрадные программы в цирке. Вовка Осьминский сделался большим начальником — директор Дворца культуры железнодорожников.

— Закругляйся со своим лагерем, — сказала ему на прощание Лина. — Я найду тебе работу, только звони.

— Хорошо.

— И обещай подумать над моим предложением.

— Обязательно.

Она помахала ему рукой из окна, он послал ей воздушный поцелуй и направился к метро, твердо решив никогда больше с ней не встречаться.

Екатерина Петровна Максимова в свои сорок лет была женщиной изящной, но некрасивой. Одевалась со вкусом, можно даже сказать, что для провинции — слишком изысканно, и красилась с блеском, но куда деть этот массивный да еще курносый нос? Он явно был прилеплен не к месту. Однако Екатерина Петровна держалась уверенно и даже немного кокетничала, видно, давно смирилась и не стеснялась своего неуместного носа.

— Вы раскопали что-нибудь? — задала она Мише резонный вопрос. Ведь она сама настояла на том, чтобы еще раз изучить дело брата.

— Пока нет, — сознался он, — все улики — и прямые и косвенные — против Светланы Аккерман.

— Екатерина Петровна, — вмешался в разговор Вадим, — почему вы решили спустя семь лет вернуться к обстоятельствам убийства брата?

Она мяла в руках ремешок своей кожаной сумочки и переводила взгляд с одного сыщика на другого, будто не знала, кому из них отвечать.

— Мне приснился сон, — призналась она, стыдливо опустив глаза, — страшный сон: Светка стоит на балконе Сережиной дачи — вместо глаз у нее бельма, как у слепых, ничего не видит — и держит на руках мертвую девочку. Я проснулась в холодном поту и подумала, что неспроста такой сон, будто что-то во мне шевельнулось. А вдруг, думаю, невиновна Светка — ведь не призналась она, а девочка осталась сиротой…

— А вы знаете, что Лиза похищена? — спросил Жданов. — Уже две недели в розыске?

— Нет, я ничего не знала, — с испугом произнесла Максимова и покачала головой. — Какой ужас!

— Сдается мне, Екатерина Петровна, вы что-то скрываете от нас, — предположил Блюм. — Сон — это мистика. Вы бы на следующий день о нем забыли. Был еще какой-то реальный толчок, подвергший испытанию вашу совесть… Простите, что я так говорю, но ведь на суде вы были главным свидетелем против любовницы брата!

Максимова довольно спокойно снесла грубоватый выпад Блюма.

— Потому и обратилась к вам, что совесть не на месте. Можно закурить?

— Курите, — разрешил Жданов.

Екатерина Петровна щелкнула зажигалкой и задымила. Миша составил ей компанию, так что некурящему Жданову пришлось туго.

— От вас ничего не утаишь, — призналась она. — Да, был толчок, вы правы. Две недели назад мне позвонила Сережина жена и просила приехать на дачу просмотреть бумаги брата — они там затеяли ремонт…

— Та самая дача? — уточнил Миша.

— Да, та самая, под Старокудринском. Они тогда решили ее не продавать, а я бы на их месте продала — уж больно зловещее место. Впрочем, я туда и не ездила после смерти Сергея Петровича, а вот бумаги захотелось забрать. Среди прочего я наткнулась на его дневник. Не знаю, видел ли его следователь, который семь лет назад вел дело брата. Скорее всего, нет, иначе не был бы так уверен в виновности Светы. Мне кажется, что Сережа в тот день ждал кого-го на даче и, по-видимому, отправил Светлану в лес специально, чтобы она не присутствовала при разговоре.

— Где дневник? — перебил ее Жданов.

Екатерина Петровна расстегнула свою сумку и вынула из нее пожелтевшую школьную тетрадь в сорок восемь листов. Она положила ее на стол следователя.

— Почему вы сразу не сказали мне о дневнике? — Блюм готов был рвать и метать и в первую очередь разорвал бы на мелкие кусочки эту ненормальную дамочку, скрывшую от него такую улику.

— Дневник очень личный, — почти простонала она, — я долго не могла решиться, вы должны меня понять…

— Мы-то, может, и поймем, — в сердцах произнес Михаил, — но поймет ли вас Светлана Аккерман, для которой каждый день «там» — новая пытка!

Очередного выпада Блюма Екатерина Петровна не выдержала и заплакала, но после традиционного стакана воды, преподнесенного ей Ждановым, успокоилась и смогла отвечать на вопросы.

— Вам что-нибудь говорят следующие фамилии, — и Миша перечислил: — Буслаева, Стацюра, Мартынова…

— Да, конечно. Это ребята из райкома комсомола.

— Расскажите, что вы о них знаете и какие у них были точки соприкосновения с вашим братом.

— Об этом я мало осведомлена. — Екатерина Петровна шмыгала своим массивным носом, который от плача разбух и стал еще внушительней. Она стерла платком остатки макияжа и добавила: — Сталкивались, конечно, по работе…

— С кем из них он больше общался?

— С Мартыновой. С Надей. Она ведь его протеже…

Жданов и Блюм переглянулись.

— Вы хотите сказать, Екатерина Петровна, что Мартынова попала в райком комсомола благодаря вашему брату? — В отличие от Миши, Вадим вел допрос в очень мягкой форме.

Блюм еще раз полистал дело и пробежал глазами список свидетелей. «Что я делаю, дурья башка? — опомнился он. — Ведь Мартыновой уже года три как не было в городе. А может, была?»

— Именно это я и хотела сказать, — продолжала Екатерина Петровна. — Надя училась тогда в юридическом, состояла в комитете комсомола института, а летом работала в пионерском лагере вожатой — обожала детей! Там-то Сергей Петрович с ней и познакомился, когда приезжал проведать сына. Темка был у Нади в отряде и души в ней не чаял.