Люба курила, обхватив себя руками и насмешливо глядя мне в глаза. Она ожидала от меня чего-то.

– Ну, – наконец не выдержала, – и чего тебе от меня надо.

Я как-то вдруг застеснялся вываливать на нее корыстный интерес. Потупился, приобнял ее, говорю:

– Замерзла?

– Ого! Такой красавец, а пристал к замухрышке. Тебе бы Маринка подошла, из бухгалтерии. Или Олечка, новый секретарь.

– А мне ты нравишься, – тут я и вправду ощутил прилив такой симпатии к ней, что внутри погорячело. Надвинулся на нее, руками обхватил и притиснул к стене, что она аж ойкнула и замлела. От тела ее шел легкий ток, от которого все во мне поднималось и куда-то неслось. Я даже Пашкова вспомнил, стюарта, который летает. Не зря он полетел. Есть с чего. И я поцеловал Любу. Губы у нее пахли пряником, как и сама она, а еще мандаринами, морем и немного, в отдалении, вискарем. Странно, вроде она шампанское пила? Как это в ней смешались мои любимые запахи?

– Ух ты! – отстранилась она и ресницами захлопала. А под левым глазом крапинками отпечаталась тушь.

– Может, к тебя поедем? – не ослабляя напора, предложил я.

– Я так сразу не могу, мне надо к тебе привыкнуть.

– А сколько требуется времени?

– Пока вискарь допьешь.

– Ах ты, проказница!

У нее была однокомнатная маленькая квартирка, чистая и уютная. Мы не успели даже разложить диван. Она попросила погасить свет, и все происходило наощупь, пьяно, с какими-то несуразными недоразумениями, один раз я кота принял за ее ногу. Но когда мы состыковались, дело пошло по-нарастающей. Отбивали телами триоли и секстоли в темноте, и я вдруг понял, что вот он – пульс времени. Только наощупь, пьяными, занимаясь любовью, можно понять, как оно идет и стоит одновременно.

Я упал на диван и дышал. Было немного страшно. После первого секса с женщиной всегда словно после наркоза – думаешь, как я сюда попал. Возбуждение отпускает, и все может измениться до неузнаваемости. Порой наваливается такой стрем вперемежку со стыдом, что думаешь, да ну нахрен, никогда больше. И дело не в том, что там страшная и какая-то не такая, а просто – не та. И заранее этого не знаешь. Ну, может, где-то на подсознании, но никогда не берешь в расчет. А тут сразу наваливается понимание.

– Спасибо! – сказала она, и я ощутил что-то мягкое и теплое: она прильнула ко мне грудью или щекой. – Так хорошо было, – глубокий и вибрирующий голос был полон чего-то нового. Он обволакивал, как бархатная темнота.

– Да за что спасибо-то, – я вдруг понял, что отвращения у меня к ней нет, даже наоборот, удовольствие, будто сделал что-то хорошее и правильное. Я даже удивился про себя.

– Как, не за что? Звездочку мне достал, – она хохотнула.

Звездочку, точно, вспомнил, я же хотел желание загадать. Неудобно, конечно, как—то после всего. Я в задумчивости повернулся на бок и подгладил смутно видимый в темноте силуэт – живот, грудь, шею, подбородок – наощупь она показалась мне удивительно красивой. От нее шел уже не ток, а ровное расслабляющее излучение, к которому хотелось прильнуть и спать.

– Люба! – сам не ожидая, позвал я.

– Ммм?

– А правда, что ты желание можешь исполнять?

По телу ее пробежала волна напряжения, она зашевелилась, скинула мою руку и, судя по звуку, тоже повернулась ко мне боком.

– С чего это ты взял?

– Колька сказал.

– А, может, я его подговорила.

– Зачем?

– Может, влюбилась в тебя.

– Да ну…

– Так ты поэтому со мной замутил?

– Нет, не поэтому, – слишком быстро начал я оправдываться. – Не только поэтому.

– И чего же ты хочешь?

– Я… – я задумался, вспоминая чего же я хочу. Останавливать время? Вот глупость. Да и ради чего? Чтобы спать с женщинами? Бред. Теперь я и так могу. И потом, я же тогда быстрее других состарюсь. Так! Стоп! Это все плод моего пьяного воображения. Время? Желание? Но я здесь лежу. И выполнил условие. И она ждет. А вокруг темно, словно в Марианской впадине.

– Я хочу в Марианскую впадину спуститься, – зачем-то вдруг выпалил я, и тут же спохватился – во дурак! В Марианскую впадину?! Серьезно?

– Может, чего-то нормального пожелаешь: денег там или квартиру?

Я представил себе деньги – чемодан, как в кино, полный купюрных пачек. Потом квартиру. Ни от какой из воображаемых картинок не екнуло у меня внутри. Похоже, и правда, дурак.

– Я не знаю, чего желать.

– Помнишь сказку про цветик – семицветик.

– Неа.

– Там девочка желания загадывала – и все желания оборачивались для нее проблемой. Тогда она поняла, что надо загадывать для других.

– Для кого же мне загадать?

– Не знаю. Для мамы.

– Пусть… Пусть… Пусть… У всех в мире все будет хорошо!

– Ты мой милый, – я ощутил на лице ее руку. – Ладно, пусть у всех все будет хорошо! А теперь давай спать. Утро вечера мудренее.

Утром на улице было так морозно и солнечно. Я шел к автобусной остановке и улыбался. Эх, надо было машину просить. Или яхту. Дурак! Но зато я шел и мир казался таким свежим, лучащимся и красивым, потому что в нем по моему желанию теперь все было хорошо! А я смотрел на это и многозначительно улыбался, один во всем мире зная, что на самом деле произошло.

Мой папа – юморист. Выходя из комнаты, он всегда танцует партию из лебединого озера «пузатый умирающий лебедь в кальсонах», если хочет есть – ржет, как конь, и постоянно рассказывает анекдоты. Особенно любит такие, где муж выставляет в невыгодном свете свою жену.

«Приехала из заграничной командировки жена. Ой, что нам показывали, на стриптиз водили. Такая гадость. Хочешь, покажу? – Ну показывай. – Жена начинает под музыку раздеваться. – Фу, и правда – гадость».

Мы слышали этот анекдот раз пятьсот, но всегда смеялись. Мама смеялась и трагически смотрела на нас. В ее взгляде читалось: «Дети, скажите спасибо, что не алкоголик».

Еще папа был мечтатель. Он и сейчас такой, но с годами все же образумился немного. Раньше он свято верил во всякую херню: в светлое будущее, в райком партии, в лучшего друга. Все его обманули, поэтому на старости лет папа окончательно бросил пить. А юморить не бросил.

Но, еще в пору своей молодости и мечтательности он, бывало, совершал прекрасные своей нелогичностью поступки, в которых как бы объединялись его мечтательность и желание юморить, и непонятно, чего было больше. Помню, однажды он поехал в Москву за двухъярусной кроватью для меня и сестры. Вернулся с двумя большими коробками, полиэтиленовым пакетом и загадочным выражением на лице.

– Вас ждёт сюрприз, – предупредил папа и заперся в детской.

Мама побледнела. Она не любила папины сюрпризы, от них у нее пропадало молоко. Мы же с сестрой радостно предвкушали и подслушивали под дверью. Папа чем-то гремел.

Я знала, что буду спать на верхней полке, и мысленно расклеивала плакаты группы Ласковый май на потолке (мечтательностью я пошла в папу). Средняя сестра радовалась без всякой задней мысли. Ну а младшая, как обычно, сосала грудь, еще не подозревая, что можно существовать отдельно от мамы.

Папа пригласил нас в детскую.

На железных ножках посреди комнаты, поскрипывая цепями, раскачивался подвесной диван.

– Ну! Как вам?

Мы долго смотрели на диван, потом на маму. Мне почему-то стало за нее страшно. На лице ее отразилась слишком сложная гамма чувств.

– Сморите, он с балдахином, – папа с энтузиазмом накинул на конструкцию яркую брезентовую ткань с бахромой. – Вы только представьте, как диван будет смотреться на даче.

Дачный участок на тот момент у нас был. Из построек на нем стоял сарай для лопат и тяпок. Мы представили, как шикарно будет выглядеть рядом с сараем подвесной диван… с балдахином. Папа уловил идущие от нас флюиды сомнения.

– Мы построим большой дом и сделаем навес. И под ним поставим диван. Будем отдыхать и качаться.

Мы молчали. Никто из нас не умел представлять «большой дом». Зато прямо перед глазами была маленькая комната, которую мы делили с сестрой, и уже подрастала третья.