Нафотографировавшись и насмеявшись, Марина незаметно допила вино. Но она по-прежнему не знала, что делать. Очевидно было одно – он ей изменял. Вопрос был в другом: хотел он или не хотел развода.

– Ну почему ты, сука, такой кобель! – всхлипнула Марина. Ей вдруг захотелось принести нож, которым она пыталась вскрыть Ферби, и воткнуть мужу в грудь. Или положить подушку на лицо и придавить. Или перетянуть гирлянду на шее и затягивать, затягивать, пока не задохнется.

Глеб будто почувствовал, что его душат, резко и шумно выдохнул, захрипел, схватился за грудь и скорчился в позу эмбриона.

– Эй, ты чего, – не на шутку испугалась Марина.

Он замер, покрывшись потом. И лежал так, будто не дыша.

– Эй! – ей показалось, что он умер.

Вот дура! Ваигра и снотворное – это же нагрузка на сердце, а он не мальчик. Что, если она убила его?

Она отступила на шаг, еще один, споткнулась о кресло, встала. Сдавило все внутренности, заболело в груди. Будто его сердечная боль как-то передалась Марине. Боже мой! Что же она наделала! Убила отца своих детей!

– Глеб! Глебушка!? Проснись, – тормошила она его. Он безвольно лежал, бледный, холодный. Но дышал. Тело его казалось дряблым, будто обмякли разом все мышцы. Но он дышал. Под веками двигались зрачки.

– Живой! Живой! – зашептала Марина. – Глебушка, хороший мой. Что же я творю! – она засуетилась. Сквозь пьяный морок в сознании проступил весь ужас того, что сейчас чуть не произошло. Она принесла мокрое полотенце, тоник для снятия макияжа, ватные диски. И, сперва отерев его всего и накрыв одеялом, смыла косметику. Потом легла рядом с мужем, обняла его, прижалась всем телом и закрыла глаза.

Наутро они проспали до одиннадцати. У Марины с похмелья гудела голова, но она все равно была счастлива. Глеб, растерянно улыбаясь непривычной жизнерадостности жены, и, похоже, ничего не запомнивший из ночных приключений, с аппетитом ел омлет.

– Слушай, а там паштет остался? – спросил он.

– Мне ночью плохо от него было, – соврала она. – Я его выкинула. Прости.

– Так я и думал. Ну какая он баба? Наташка, Наташка. Колян и есть.

– В смысле?

– Да прикинь, Колян решил пол сменить. Хочет операцию сделать. Сейчас на каких-то гормонах сидит. А я ему говорю, ну какая из тебя баба. Никто не поверит. А он такой, спорим, твоя жена ничего не поймет.

– Что?

– Да я сам в шоке. Скажи, что ты же его сразу раскусила? Я видел, как ты скептически смотрела на этот паштет.

Маринка, поперхнувшись омлетом, закашлялась, потом засмеялась, но в глазах почему-то стояли слезы.

– Да ладно тебе, – успокаивал муж. – Сейчас это легко делается. Я почитал, мужика в бабу переделать – вообще фигня, внутрь вывернуть и делов-то. Наоборот, вот, сложней. Я поэтому и хочу его отговорить. Может, ты ему скажешь, что сразу же не поверила, что он баба? А то я не знаю вообще, как с ним теперь дружить.

– Пусть звонит мне, – откашлявшись и вытирая со щек слезы, сказала Маринка. – Научу его, как настоящей женщиной быть.

Что вы знаете про невзрачных женщин? Ничего. Существа – невидимки. Работает в нашем офисе одна такая – Люба. Я ее раньше вообще не замечал. Одевается неброско – старомодные платья ниже колен, кофточки какие—то то ли синего, то ли серого цветов. Дешевый пуховичок. В офисе ее почти не видно, на фоне других девушек мимикрирует под цвет офисных перегородок. Я бы ее и не рассмотрел, если бы Колян, коллега по отделу, не начал мне про нее барабанить, что она исполняет желания. Не в том смысле, что в постели – до таких желаний не много желающих нашлось бы, а вообще, любые, если ее правильно попросить.

На новогоднем корпорате, когда я уже достаточно сфокусированный был и раздумывал над вариантами, Колян снова ко мне с тем же стейтментом подваливает.

– Не веришь? Я тля буду! Помнишь, как Степка начальником отдела хотел быть, и оп—па! Как с Любой стакнулся, глянь – ка, начальник, а ведь вшивый помощник менеджера был. А Волдырь, видал, на Феррари ездит – это же всегда его мечта была. Он же на этих Феррари совсем вольтанулся. Тоже Люба помогла. А Терминатора, знаешь, курьером у нас работал, имбецил перекаченный. В кино сниматься хотел. Я его недавно в телике видел, в бабском каком—то сериале. У всех сбывается. Магия у Любы какая—то есть. Она помогает тем мужикам которые ее это, ну того, ублажили.

– Трахнули, что ли?

– Ну а как еще бабу можно ублажить?

– Не знаю, комп от вирусов почистить. Сумки до дома донести. Туча способов.

– Ну, донеси, попробуй. Может сработает.

– А сам-то чего?

– Я пока думаю. Тут важно сформулировать правильно. А то, помнишь, Пашков летать хотел?

– Это который из окна во время проверки выпал?

– Не, другой. Хочу заметить, летать – не падать. Нет. Стюарnом теперь работает. Как педрила какой-то.

– Почему педрила?

– Ну а кто? Мужик что ли?

Пока Колька мысленно классифицировал сексуальную ориентацию сотрудников авиакомпаний, я допил залпом вискарь и еще раз внимательнее пригляделся к Любе.

Женщина как женщина. Все, вроде, при ней. Невысокая, кругленькая, лицо сердечком. Волосы пегие, глазки блестят, нос огурчиком. Если на нее правильно свет направить и фокус навести, то даже какое-то шевеление проявляется. Но и сомнения есть.

Стал я размышлять над этим дальше. Еще виски себе подлил. Последний, кстати. Пока пил, вспомнил, что было у меня одно страстное желание. Глупое, конечно, детское, еще с тех времен, когда пубертат крыл, как буря мглою. А мечтал я останавливать время. Но не просто так, а чтобы красоток раздевать и делать с ними, что заблагорассудится, а потом снова их одевать и время запускать заново. Я так подробно себе это представил, прям как в детстве. Особенно тот момент, когда они такие вдруг очухиваются, встряхиваются, а сами ничего не помнят, но телом чувствуют, нечто приятное с ними было. А я смотрю на это и многозначительно улыбаюсь, один во всем мире зная, что на самом деле произошло.

Пока все это мельтешило в моем уме, я, оказывается, уже шел к Любе сквозь полную пьяных коллег переговорку. И когда я взглянул на нее, аккуратно стоящую у стены с пластиковым стаканчиком шампанского, на лице моем еще плавала та сладостная усмешка. И Люба как будто сразу все про мечту мою поняла. Потому что она сказала:

– Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

– Что? – растерялся я.

– Да я все ждала, подойдешь – не подойдешь. Думаешь, не знаю, что вы с Колькой обо мне говорили.

– А если знаешь, скажи, правда это или нет.

Она пожала плечами и покраснела, то ли от стеснения, то ли от сознания своей власти. И я вдруг подумал, что она милая, особенно когда вот так улыбается ямочками и смотрит в пол. Хотя, конечно, простовата. Может, еще бухнуть?

– Давай выпьем? – опять угадала мое желание Люба.

– Кончился крепыш, – я с сожалением развел руками.

– А у меня есть, – и она извлекла из тумбочки бутылку виски.

– Да ты, Люба, волшебница, – удивился я, скручивая бутылке крышку и чувствуя, что Люба нравится мне все сильнее.

Выпили. Она, правда, от вискаря отказалась, пила шампанское.

– Пойдем, покурим, – перекрикивая дебильную музыку, предложил я.

– Пойдем.

Курилка у нас на улице. Стоим. Москва вокруг вечерняя, сугробы грязные, люди домой спешат. Новогодняя иллюминация мигает. Неужели это и есть новый год? И что значит, новый? Будто какой-то предмет. А он не предмет, он время. Его не остановишь, идет и идет. Хотя, куда идет? Мы же никакого движения времени не видим. А видим этих людей, и автобусы, и машины, которые проносятся по слякоти города. И такое странное чувство нереальности охватывает. Будто все это сон, муторный, бредовый. И только Люба в нем – настоящая, стоит на морозе, улыбается ямочками и смотрит с такой верой во все происходящее, что превращает все это пьяное марево в реальность одной силой своего взгляда.