Комната была довольно просторная, и Кё отгородил пространство дополнительной стеной-ширмой, за которой оборудовал подобие рабочего места со звукоизоляцией, ноутбуком и всякой необходимой аппаратурой. Вот там антураж поражал аскетизмом — ничего лишнего. И нигде ни пылинки. Во всём Хара ощущал некую противоречивую двойственность.

Тотчи обернулся, поднимая вопросительный взгляд на вокалиста, в глазах которого читалось выражение отрешённой тоски. Кё молча начал раздеваться, снял рубашку, затем майку, открывая свежие царапины на внутренней стороне предплечий и груди, и сделал шаг навстречу гостю. Из одежды на нём остались только джинсы. Ремень был расстёгнут вместе с молнией, и штаны держались на бёдрах певца каким-то чудом. Хара критически оглядел согруппника, заметив, что и белья на Кё тоже не было. Никакой интриги…

— А поговорить? — улыбнулся басист, обдумывая вполне ожидаемый ход событий.

Ниимура хрипло выдавил из себя: «Нет», и протянул Тошии руку.

— Мне было так удобно думать, что ты дурак, Хара. Но к счастью, или, к сожалению, ты не такой, — тихо сказал он, взяв чужую ладонь в свою. Певец не пытался его задеть, он просто уходил в себя.

— Это не важно. Ты позвал — я приехал.

— Спасибо. — Мягко касаясь губами каждой костяшки, Кё зацеловывал чужую кисть, точно верующий святыню, молясь об исцелении мятежной души. — Помоги мне, Тотчи…

— К чему вся эта показуха, Тоору?

— Мне больно.

Лезвие в чужой руке.

Какой-то маленький дурацкий факт. Действие, мимика, взгляд способный перевернуть твой уродливый мир. Разбить вдребезги принципы, которым ты следовал многие годы, пока срастался с одиночеством. Факт, разрушивший представления о любви. Потому что в твоей вселенной не было места никому, кто способен ранить, калечить, любить лучше, чем ты сам. В твоём космосе вращалась лишь одна планета и эта планета «ТЫ», а всё остальное — мёртвый вакуум, состоящий из мусорных фейков. Ты — настоящий, реальный, центр боли и грязи, пульсирующее ядро собственного существования. Феникс, восставший из пепла. Ты — живой гений, убедивший толпу в своей уникальности. Ты — кукловод, способный манипулировать тысячами душ…

Действие.

— Поцелуй меня. Как если бы я тебе действительно нравился.

— Я не знаю, что это значит.

— Знаешь, — одними губами. — Ты знаешь, чего я хочу.

И Тошия поцеловал его. Так, как просил Кё.

Когда пальцы сжимают рукоять опасной бритвы — это красиво. Филигранное движение рассекает плоть, оставляя идеально ровную красную линию. Факт, что ты пленён этим, не подтверждает ничего уникального, ты — посредственность. Не твои руки играют с лезвием. Ты чувствуешь то же, что и все. Похоть, страсть, желание. БОЛЬ! Один маленький факт, вызывающий гибель твоей вселенной. Жажда падения с банальным вопросом, почему это происходит именно с тобой?

Во рту остаётся солоноватый привкус крови.

— Я завяжу тебе глаза, Тоору. Не стоит на это смотреть.

Крупный пот, стекающий по вискам, выдаёт предельное напряжение. Лишить себя возможности слова, вырвать связки, чтобы не кричали о чувствах, выколоть глаза, дабы не выдать себя взглядом… Ты мог бы, но тело никогда не соврёт. Если отрезать член, станет ли легче?

Лезвие в чужой руке.

Гений не может встать в один ряд с ничтожеством, но противоречия настолько сильны, что ты не можешь им сопротивляться. Тяга пасть сейчас сильнее любой гравитации. Ты всегда считал себя особенным. Божество, нисходящее до смердов? Осознавая глубину заблуждений, ты вдруг понимаешь, что смерд — ты сам. Но блеск стали влечёт, он возносит своего обладателя в ранг Создателя, вычертив на спине иероглиф принадлежности. Плоть к плоти.

— Я… хочу тебя!

По щекам уже текут постыдные слёзы. Это он, а не ты должен унижаться, моля о снисхождении; он — а не ТЫ! ОН должен рыдать от безысходности, вырезав имя на собственном сердце, истязать свою душу, изничтожить гордость… ОН…

— Конечно, — шепчет голос демона.

Плоть к плоти. Режущее, жгучее удовольствие заставляет смыкаться истерзанные криком связки. Шизофреническая натура бьётся в конвульсиях мазохистского оргазма. Ты знаешь цену такой любви, и что-то извне смеётся над твоими чувствами. Во вспышках света летят брызги пота, спермы и собственной крови. Тысячный зал мог бы аплодировать стоя, наблюдая за эпичным развитием финала. Для творчества в самый раз! Не заиграться бы, захлебнувшись слезами…

«Kiss me deadly Kiss Me Kill Me Love Me».

Прах к праху.

— …Тоору, живой? Пришёл в себя? Отлично, вставай! — Ладонь неласково дёргает его за руку, заставляя подняться с кровати. Толкает в поясницу, придав ускорение, заставляет двигаться в сторону ванной. С глаз снята повязка. В поле зрения попадает слипшаяся пара медицинских перчаток, брошенных на серое покрывало, заляпанное пятнами крови. Как разделочная доска. В глазах появляется осознание ужаса. — Не смотри. Я уберу это. Тащи антисептик, перекись, или что у тебя там есть…

Реальность такова, что всегда оставляет тебя наедине с собой. Стены комнаты расширяются. Кажется, что боль отпустила, но это лишь видимость — как только Тошия уйдёт, она возвратится снова.

— Ты… придёшь… ещё?

Конечно, нет.

— Да. Есть вероятность.

Конечно, нет! Чудес в этом мире не существует. Мёртвые глазницы надежды зияют липкой пустотой.

— Хара, — собственный голос звучит совсем иначе. Сорванный, тихий, слабый… — Меня никто таким не знает.

В чёрных глазах басиста отражается осознание момента: он обязан сохранить секрет.

— Теперь знаю я, Тоору.

Прах к праху. Когда земля станет небом, и мы замрём в невесомости, смогу ли я возненавидеть тебя?

***

Все видели, как Ниимура показательно бьётся в конвульсиях, царапает тело, ранит себя, пуская кровушку, — для сцены это нормально. Он же, типа, эксцентрик у нас, с налётом таинственности, и «тролль» по жизни. То, что он ревел сейчас, было для него не свойственным. Типа, слабости души показывать у нас не приветствуется. Только это была не слабость — я видел злые слёзы безысходности.

…Я нашёл его в курилке. Догонялки с Харой не закончились для певца ни чем хорошим. И осознавать это мне было неловко, поэтому я смотрел не на него, а на его дрожащие пальцы, сминавшие незажжённую сигарету.

Способность к эмпатии весьма субъективна. Мы можем прочувствовать страдания других, лишь познав глубину собственных. И то, если очень захотим. Менеджер часто повторяет, что для самовыражения это даже полезно. Плохо, что за пределами сцены мы никогда не делимся тем, что чувствуем. И я не думаю, что это правильно. Молчание разобщает.

— Чего забыл, Дай? — сухо произнёс Кё, поднимая на меня красные глаза. — Мимо проходил, или…

— Или! — Несмотря на его своеобразную манеру общаться, мы с вокалистом всё же находили общий язык. Наверное, потому, что оба любили поржать. Зло поржать, каюсь, и в этом мы нашли друг друга… Но сейчас, контраст, который я наблюдал, вообще не вязался ни с чем. Это было не смешно. И пожалеть певца — означало добить его самолюбие… Короче, я не знал, как ему помочь. А Кё считал меня уже по выражению лица, и вполне определился с мишенью для выплеска агрессии.

— Рожу попроще сделай.

— Мне улыбнуться?

— Скажешь кому о том, что видел — убью. Ты знаешь, я могу. И мне будет тебя не жаль.

— А себя?

— … У меня всё отлично, — добавил Кё после долгой паузы. — Мне извиняться не за что. Я тебя не звал.

— Мне плевать — курилка общая. Так, что я там не должен был видеть?

— Твоё умственное развитие под очень большим сомнением.

Я покачал головой и протянул ему зажигалку. Кё пожал плечами, странно посмотрел, но зажигалку взял. Да, лезть с расспросами к человеку, особенно, когда уверен, что тот не захочет отвечать, не особо вежливо, но я надеялся, что смогу хоть что-нибудь узнать. Например, так.

— Что с тобой случилось?

— У тебя что ли дел нет?

— Есть. Но ревёшь ты тоже не часто.

Тоору ничего не ответил, и, наконец, поджёг истерзанную сигарету.