– Ну что тебе за дело?! – возмущались мои близкие, измученные мною до предела бесконечными вопросами, – Всё это было так давно! Какой-то ненормальный интерес!

– Ужасно впечатлительный ребёнок! – жаловалась мама, – Лучше б не рассказывали ей!

– Ну всё-таки, скажи! А то не буду спать! – в ход шли и уговоры, и шантаж.

– Да боже мой! Как ты не понимаешь? Паводок был сильный оттого, что разорвало-то ту самую трубу вблизи оврага, и потоком мощных вод всю улицу и смыло!

– А, теперь понятно…

Короче, постепенно я уверилась – масштабы той далёкой катастрофы мои взрослые «слегка» преуменьшали, дабы не пугать меня напрасно…ведь что уж было – то прошло, и поросло быльём, как говорится… И, забежав вперед, тут нужно рассказать, что бедствие такое повторилось позже, нам уж было по пятнадцать, когда вновь подземные ключи – засыпанные мусором, едва живые – всё же подточили наши старенькие улицы. Опять, как много лет назад, довольно сильный оползень наметился в овраге, теперь уж и седьмая улица мало-помалу начала сползать и разлезаться, повалились шаткие заборы, покрылись трещинами старые сараи, гаражи, а вслед за ними и кирпичные дома. Жильцов опять селили в новые квартиры, но на сей раз наводнения не вышло, и никто не пострадал. И снова обвиняли бедную Маришку, после склон всё как-то укрепляли, приезжали важные-бумажные комиссии…и что-то говорили, говорили… Меня уже и не было в ту пору на петляющих и старых наших улочках…и дома, где жила я прежде, не было давно…хотя Маришка тут и вовсе ни при чём. Но до сегодняшнего дня я не рассказывала ни одной живой душе, что в тех далёких снах, совсем ребенком, я видала страшное: плывущих вдоль по полноводной, и бурлящей в ярости Маришке, мертвецов – белёсо-синих, вспученных, похожих на несвежие кошмарные селёдки…с равнодушными стеклянными глазами…с волосами, распустившимися на воде диковинными мёртвыми цветами… Они всё плыли… бултыхаясь на стремнине и скользя, и постепенно опускались глубже, глубже…в подземелье под рекой…а я – о ужас! – опускалась вслед за ними… И смотрела, как в глубокой самой глубине – там, под водой – они внезапно оживают! Как включаются холодным, нестерпимым светом их остановившиеся взгляды…вот они уже танцуют жуткий, заплетающийся танец, волосами и руками обмотавшись в тесном хороводе, одинаково одетые в струящиеся белые одежды, в пятнах плесени на теле, и с венками из увядших мёртво-жёлтых водяных кувшинок на ужасных, вспухших головах… В тех, давнишних снах мне приоткрылась тайная и страшная дорога в подземелье, где убитая Маришка образует Озеро Всех Мёртвых, утонувших на реке; путь в него лежит через подводную пещеру – там, на троне из сплетённых топляков-корней спит древний Речной Царь, а вкруг него русалки и неведомые твари; и утопленники-люди потихоньку обрастают тиной, водорослями, всякой шелухой; становятся такими же, подвластными Царю, речными духами, болотными огнями…Тот сон – и страшный, и до жути настоящий, возвращал меня в подводную пещеру не однажды…и никто из страшных обитателей её меня не видел и не замечал; зато уж я отлично их видала – и могла б потрогать каждый волосок русалки, если б захотела… А в последний раз вернулась я в Маришкину пещеру прямо накануне нашего отъезда…и меня заметили! Как будто и узнали – окружили, повлекли к Подводному Царю… Он был прозрачно-неживой, зелёный, словно старое стекло, и с бархатными пятнами на тонкой, будто жабьей, коже…а глаза печально-жёлтые, как мёртвые кувшинки…очень старые, усталые до боли, но не злые и не страшные почти… Мне показалось, что со дня последней нашей встречи он ужасно постарел, как только может постареть такое ужасающе отвратное и дряхлое чудовище… Царь медленно разглядывал меня скользящим липким взглядом, а потом сказал, дотронувшись противным, мокрым пальцем между глаз:

– Плыви! И никогда не возвращайся. Будем ждать… Запомни! Все мы будем ждать!

Бесчисленное множество различных вариантов с той поры обдумывала я, решая – что же означала та загадочная фраза? Почему «все будут ждать», ведь мне велели больше никогда не возвращаться? И чего же в целом они ждут? Утопленников, ставших новыми рабами для Царя, мне было вовсе никогда не жаль; и катастрофа, смывшая всю улицу и многих обитателей в придачу, представлялась мне довольно справедливым возмещением страданий бедной и загубленной Маришки… Постепенно стало мне казаться, словно я забыла что-то очень-очень важное, связанное как-то с наводнением, Маришкой, водяными обитателями, всей этой реально-нереальной чертовщиной… Там, во сне, я больше понимала, чем теперь… Сколько-нибудь внятных объяснений так и не нашлось, и постепенно старый сон забылся, потускнел… и больше никогда не возвращался. Сравнительно недавно, делая наброски к этой самой вещи, я внезапно поняла, что значило: «Плыви…не возвращайся…будем ждать…» И всё сложилось, наконец-то, на свои забытые места. Ну а тогда, в овраге, разумеется, до этого мне было далеко! Мы просто шли и весело болтали – о Маришке, наводнениях, несметных и богатых кладах, что по слухам, схоронили здесь неоднократно; и даже в наше время изредка кому-то попадались странные старинные монетки, черепки, кусочки из металла непонятно от чего, а также неизвестно чьи обглоданные кости, чаще всего лисьи и собачьи, но не факт, что только эти… Втроём плутая по сугробам – восемь ног и хвостик – мы ушли довольно далеко, но никакой прекрасной горки для катанья так и не нашли. Стало и смеркаться – солнце зимнее уходит рано на покой, и мы решили возвращаться. Заблудиться-то, конечно, не могли: ведь снегопада не было, свои следы отлично привели бы нас обратно. На полдороге что-то вдруг блеснуло у подножия обрыва, начисто обглоданного ветром. Не сговариваясь, мы кинулись к предмету…и скорей раскапывать находку в мёрзлой смеси из песка и льда. Лада почему-то помогать нам отказалась, горестно и тяжко подвывая… Блестяшка оказалась тускло-желтой пряжкой на давнишнем полусгнившем кожаном ремне, а дальше…дальше раскопалась рваная коричневая ткань, скрывавшая собою что-то жесткое и длинное…похожее…похожее…на кость?! Осознание возможной страшной принадлежности находки словно приморозило нас к месту…мы стояли и смотрели, а сказать друг другу ничего и не могли, и всё внимание сосредоточилось на этой жуткой…вещи, расковырянной из стылой неподатливой земли. Наконец, моя собачка, бросив выть, превозмогая страх, к нам подбежала ближе и прорезала висящее молчание визгливым тонким лаем! Тут же мы с Оксанкой, словно по команде, кинулись что было сил обратно – к завидневшемуся в сумерках подъему – прочь отсюда! Прочь, наверх, домой – где нету разных ужасов, тепло трещит дровами печка, бабушка нальёт горячий чай… Скорее, ох, скорее…вот уже и улица…мы выбрались, мы дома! Никто, по счастью, нам не встретился тогда – лихие люди были бы неважным дополнением к такому вот походу, нам и найденного было за глаза! В Оксанин дом нас затянуло словно вихрем – тяжело пыхтя и отдуваясь, стягиваем валенки и мокрую одежду…во дворе скулит и плачет Лада…бабушка выходит из сеней и смотрит с удивлением на нас:

– Ишь как набегались! Инда гнался за вами кто…сымай, сымай…мокро-то! Ох, все ноженьки насквозь… Сейчас, сейчас, с малинкой чаю будем пить…да Ирынька ужо домой и побежит… а то уж поздно будет…тёмно…

Тепло. Спокойно. Безопасно. Весело поёт пузатый чайник на плите, и булькают у бабушки кастрюльки… Трещит, дрожа и рассыпая яркие оранжевые искры, ласковый огонь – домашний и уютный, пожирая длинными своими языками бессловесные дрова… Обеим выданы сухие, шерстяные, тёплые носки, по чашке обжигающего чая и бальзам от всех болезней и тревог – малиновое дивное варенье…Тем вечером, в уютной кухоньке у самого оврага, среди друзей и мирной тишины, в моей чудной и беспокойной голове наклюнулся затейливый сюжет – не сказка и не быль, а что-то между ними… после я определила свою повесть как легенду, и, не долго думая, так про себя её и назвала:

В ту пору, когда мир наш был значительно моложе, на месте современного оврага пробегала полноводная река, просто Река – без имени. Бежала она к старому, седому Морю-Океану, как и все реки на свете. Когда же к безымянной пришли люди, то на этом самом месте они выстроили город, просто Город – без имени. В старину люди очень много работали, работа занимала почти всё их время, и им недосуг было давать имена рекам и городам. Совсем рядом с рекой жила семья, а в семье подрастали три дочери. В те далёкие времена даже детям не всегда давали имена, по крайней мере – не сразу при рождении. Имя для человека находилось само, но сначала нужно было, чтобы человек себя показал, и стало бы ясно: какой он, и как будет жить, весёлый или хмурый, приветливый или бирюк, и к какому ремеслу душа его лежит. Так и назывались первые люди: Кузнец, а потом Кузнецов сын, значит и дальше все Кузнецовы; или Бондарь, или Пекарь, или Красавец, а то и Хромой. Так вот, и в той семье имена у всех были одинаковые – звались они Рыбаковы, потому что отец у них был Рыбак. Но и семейные прозвища – ласковые маленькие имена – мать, конечно, дала своим дочкам. Старшая звалась Милашей, среднюю называли Добряной, а для младшенькой самой своего имени пока не нашлось. Любила эта малышка-без-имени сидеть на пригорочке, да и смотреть на речку. Ей нравилось наблюдать, как сверкают на солнышке бегущие волны, как чайки кружатся над бирюзовой гладью, а в журчании воды ей слышались напевы складные и голоса…Однажды, в жаркий полдень, девочка сидела на песке, склонивши голову к воде, и видела, как маленькие шустрые рыбёшки водят хоровод на мелководье… И тут ей показалось, что неподалеку под водой проплыло что-то – и больше, чем все самые большие в реке рыбы. А с другой края проплыло еще… и ближе, и подальше… словно чей-то тихий, мелодичный смех и мягкое шушуканье послышались ей в звуках набегающей волны…Девочка-без-имени прислушалась, и разобрала напевные, протяжные слова: