Все, все любили мою девочку.
Один мальчик научил ее хлопать в ладоши громко, тихо, в такт, а потом плеваться. Я возмущалась сильно. Ругала его, а когда успокоилась, спросила, зачем он это сделал? А он ответил просто. Вы же хотите, чтобы она была как все. А все любят плеваться. Это же здорово! и очень помогает.
Я тогда подумала, что он прав и купила ей семечки. Она сначала их жевала. Вот когда я вспомнила этого мальчика, которому удалось научить ее плеваться. Я совала семечку между ее зубков, надавливала, она меня кусала. Больно, – Вера улыбалась. – Я уже хотела все бросить, пока догадалась про язык. В общем, семечки мы полюбили.
Я потом спросила этого мальчика, как ему так быстро удалось научить Нату плеваться. Он засмеялся и сказал – кто же будет держать во рту всякую гадость?
И вот тут я поняла разницу между мужчинами и женщинами. Это же пропасть, подумала я. Но у Наты не было никого, кроме меня. Во всяком случае, рядом.
Вера подошла к окну. Она смотрела на облака.
– Детство – это было самое счастливое время. Я глядела на это юное создание и понимала, что она счастливее многих, многих детей, что я на верном пути. Не понимая, чего лишен, не можешь от этого страдать.
Вера отошла от окна. Села на кровать. И продолжила.
– Но я пришла в ужас, когда поняла, кого я вырастила. Она никогда ничего не хотела, не просила, почти не плакала, но и не смеялась. Она была как ветер, травинка, теплое ласковое солнышко, кто и что угодно, но не человек…
Вера застонала и продолжала с дрожью в голосе.
– Я, которая мечтала, что наука идет вперед, что когда-нибудь моя бесценная крошечка, кровиночка сумеет все или хотя бы что-то одно, все равно что. Только видеть – это счастье. Только слышать – это тоже счастье. Говорить…, – она осеклась. – Я чуть с ума не сошла, когда поняла, что лишила это безвинное создание большего, чем лишила ее судьба. Я не научила ее ничему. Она не знает букв. Ни одной. Мы не прочли ни одной книжки. Не увидели, как другие дети руками, ни одного рисунка. Она не имеет представления, кто такие папа и мама. Она даже не понимает, что это…
Вера зарыдала. Изольда не могла вымолвить ни единого слова. Она просто горячо обнимала ее. Когда Вера успокоилась, продолжила.
– Я поняла, что я – изверг. Я изуродовала ребенка, человека. И я начала пить. Я пила смертельно, буквально валяясь на полу, но это не помогало. Я не могла остановиться. Вот тогда я начала выть, корчась от боли. Так продолжалось несколько недель.
Благо, что она не слышала, думала я. Но как я ошибалась. Я забыла, что она умеет чувствовать. Она ощущала любое мое состояние. Она стала заботиться обо мне. Нянчиться со мной. Теперь она выводила меня гулять, делала ветер, была солнышком, убаюкивала меня, когда я и так валилась с ног, ритмично прихлопывая меня ладошкой по голове.
И я начала оживать. Я накупила ей игрушек. Сначала кукол. Много. Потом две очень большие и маленькую. Больших кукол я сажала в кружок, а маленькую укладывала ей на ручки и, обнимая ее с пупсом сзади, раскачивалась вместе с нею, заливаясь горючими слезами.
Так мы играли в большую и маленькую. Вряд ли она понимала, что это игра в маму.
Затем я накупила ей заводных машин. Они ездили, она ловила их, когда удавалось, и я услышала, что-то вроде смеха. Я понемногу приходила в себя. Жизнь снова обретала смысл. Я не пила больше ни капли до исполнения ей шестнадцати лет.
И вдруг однажды я проснулась среди ночи от дикого, неописуемого страха. Я не поняла, что мне снилось, но я была смертельно напугана. Я дрожала всем телом. Когда пришла понемногу в себя, я поняла, чего боюсь больше всего. Я боялась людей.
Я была в панике. Я не объяснила моей безвинной девочке, не нашла как объяснить, что надо бояться людей. И я с ужасом осознала, что никогда не смогу сделать это. Она безоговорочно верила всем. Ее брали за руку, и она шагала, куда угодно и с кем угодно. Я сама сотворила это.
Я учила не заходить глубоко в море, в особенности, когда оно показывает, что не хочет никого принимать, поэтому возмущается, бурлит. Я учила не ходить далеко от дома, там опасные дороги. Я показывала, как дрожит в страхе земля, когда по ней едут большие машины. Учила прятаться от дождя…, да много чего еще.
Но я сама подводила ее к людям. Молодым и старым. Ее всегда окружали только добрые люди. Я очень следила за этим. Но, в общем-то, мне это было не трудно. Она сама притягивала только очень добрых, чутких людей. Все любили ее. Любили смотреть, как она «смотрит» на мир.
Но сейчас все по-другому. Мир взрослых – другой мир. Она не понимает его. А я…, я сама не разобралась во взрослом мире тоже.
И вот она уже взрослая девушка. Я вижу, как мужчины интересуются ею, и я в ужасе. Слава Богу, сказала я, что она слепоглухонемая. Они пугаются этого мгновенно. Но…, – Вера зашептала, – вдруг она сама…, я не успею, не смогу…это же природа, она упряма…
– Кто? Ната? – Изольда имела возможность наблюдать несколько лет за девочкой, с разницей в несколько месяцев, и не могла не отметить ее природное приятие мира. Вряд ли она могла уметь упрямствовать.
Вера застыла. Она уже успела забыть, что говорила перед этим. Она стояла, ее уже трясло.
– Да, да. Я панически боюсь людей, – испуганно повторила Вера. – Ната привыкла верить. Она верит всем. Стоит ее только взять за руку, и она пойдет, за кем угодно и куда угодно. Ужас! Я сама всю жизнь, всю жизнь учила ее этому. – Вера обхватила голову руками.
Изольда не выдержала.
– Вера, вы напрасно так казните себя. Ни одна мать не может оградить своего ребенка от несчастья. Ни одна мать не может проторить ему счастливую судьбу даже ценою своей жизни.
Вера замерла. Прислушалась. Изольда еще раз повторила эти слова.
– Вера, – вдруг встрепенулась Изольда, – вы ни разу не закурили! Ведь вы же курите, правда? И очень много. Я видела.
Вера ничуть не смутилась.
– Нет, Изольда. Я могу не курить. Не пить мне сложнее. – Она снова села. – А закурила я, когда Рената увидела. Он проходил целую неделю мимо меня и не замечал этого. Вот тогда я и закурила. Я ведь грешным делом подумала, что он ко мне приехал, пока догадалась, что он навсегда забыл обо мне. А может, и не помнил вовсе.
Я, как только его увидела, сразу подумала, что моим мучениям конец пришел. Я даже смеялась во сне первую ночь. Я ведь все еще ждала его. Надеялась. Мне нужно было на кого-то опереться. Устала я… одна. Я думала, что вымолила его у судьбы…
Вера полезла за сигаретой, но поняла, что сигареты нет, села и продолжила.
– Мое сердце оборвалось, когда он увидел Нату из окна… Я видела, как выпало у него из рук полотенце. Он не заметил этого. Он смотрел на нее, как на чудо. Он умирал, глядя на нее и видя, как Ян бежит к моей девочке. Я не выдержала и отхлестала его ложными подозрениями. Он был в гневе. Как он был красив! Я сама чуть с ума не сошла… во второй раз.
– Вы любили его когда-то?
– Я? Я… я и сейчас люблю его. Он знает. Я ведь и не курю, потому что он не выносит сигаретного дыма.
– Вы сказали ему о своей любви? – удивилась Изольда.
– Нет.
– Тогда, почему вы считаете, что он знает об этом? – недоумевала она.
– Он просил моего согласия, молил меня о возможности подойти к Нате, хотя не догадывался о ее недугах, и мог это сделать, как он блестяще делал, и без меня. Но он счел своим долгом испросить мое прощение, прежде чем коснуться любви. Я сказала ему, что она – это все, что есть у меня. Самое дорогое и родное мне существо. Что она моя… дочь.
Я была в ужасе, я хотела, чтобы он остановился, я понимала, что он может ненароком обидеть мое дитя. Но он был глух к моим словам.
Он сник и испугался всего на секунду, услышав, что она моя дочь, но потом он забыл обо всем на свете и молил встречи с нею, одновременно прося, вымаливая у меня прощения…
Я испугалась еще больше. Я готова была растоптать, стереть его с лица земли, но я не могла, не могла теперь остановить его. Он уже стоял и был в одном порыве. Я знала, знаю его. Он ничего не боится. Как психопат. Он всегда был таким.
