Изольда хмурилась, когда слышала откровенное издевательство Яна по поводу якобы имеющихся у Рената Родионовича (она вновь поразилась осведомленности полного имени в прошлом незнакомого ему человека) детей, о которых он мог не знать. Но понимала, что это не то. Мало ли от кого это можно было услышать за такое количество продуктивных мужских лет.

Улыбалась, когда слышала про сценический образ, согласно которому он называет ее мадам.

Но, когда речь зашла о Вере, она предельно насторожилась.

– Ты слышал, о чем они говорили, Ян? А, ну да, – спохватывалась она, понимая, что для того, чтобы он слышал, надо было говорить при нем, когда Ян мог видеть их губы. Но была приятно поражена его следующими словами.

– Нет, мадам. Я не слышал. Я видел.

– Видел? – удивленно переспросила она.

– Да. Я оборачивался, – пояснил Ян. – Они говорили недолго. Сидели не рядом.

– Как не рядом?

– Они хотели видеть глаза, – рассказывал Ян. – Он о чем-то просил. Просил всем телом. Она не хотела. Не хотела помочь. Он вскочил, хотел бежать, нет, лететь…, а потом он обмяк, словно его ранили, смертельно ранили, а он не верил, но потом поверил или не поверил, но рухнул…всем телом. Он не взлетит теперь. Он все крылья переломал, мадам.

– Он упал? – Изольда была испугана.

– Нет. Он падал долго. Он летел вниз, и его качало…

– Что? Что было потом? – Изольда напряглась. Она поняла, что сейчас, вот сейчас она узнает причину его заболевания…

– Ната застонала, – продолжил Ян, – и я переключился на нее. Ее лицо было сморщено от сильной боли. Я даже почувствовал, как это было больно. Это было очень, очень больно, мадам. Не телесно. Я не умею выразить.

– Что с ней случилось? Она порезалась?

– Я тоже так думал. Я проверил ее ноги. Она не могла идти, но ноги и все пальчики у нее были в порядке. Я не мог ошибиться. Но она не могла идти. Я нес ее на руках, мадам. Всю дорогу. Она плакала…

Яна трясло.

– Плакала…, – изумленно прошептала Изольда. – Ты раньше не видел, как Ната плачет? Тебя потрясло это, Ян? Ян! А! А-а!!! Ты меня слышишь? – забеспокоилась она.

– Нет. Я никогда не видел Нату плачущей. Мадам, мадам, она не просто плакала.

– Она, что, рыдала? У нее тряслись плечики?

– Нет, мадам. Она тихо плакала, но слезы ее были…, она плакала… красными слезами, мадам.

Лицо Изольды стало белым.

– Мадам, мадам! Что с вами, мадам?

– Ничего. Ничего, Ян. Пройдет. Где сейчас девочка? Вера, я слышала, не отходит от больного.

– Ната одна, мадам. Ни с кем не говорит. Я имею в виду, никого не хочет видеть. Я имею в виду, она закрывает все двери. Отталкивает. Толкается, – Ян путался в словах.

– Вы с ней больше не общаетесь?

– Нет. Она не хочет.

– А музыка? Ее не интересует даже музыка?

– Она сломала флейту, мадам.

Изольда невольно вскрикнула, испуганно закрыла рот ладонью, да так и сидела, совсем забыв о юноше, больном Ренате, Вере, да и вообще обо всем на свете…

Уже было темно, она все не включала свет. Попыталась представить, что оглохла, ослепла и онемела. Невольно мелькнула мысль, лучше бы умереть. Она громко застонала и, приняв снотворное, как и была в одежде, замертво уснула.

Когда она проснулась, у ее постели сидела Вера. По всему было видно, что она не спала всю ночь.

– Что-то случилось? – Изольда попыталась привстать.

– Нет-нет, – успокоила ее Вера. – Не беспокойтесь, лежите. Вам надо отдохнуть. Вы неважно выглядите.

– Вы тоже, Вера.

– Я не сомкнула глаз всю ночь. Все думала, думала, – Вера была бледна, но настроена категорично. Она тяжело поднялась со стула, прошла к окну и застыла.

– Вы на что-то решились? – не дожидаясь ответа, Изольда откинула одеяло и встала.

Ее качнуло. Вера не видела, она глядела на небо. Изольда, держась за кровать, медленно усаживалась снова.

Вера отошла от окна и присела на кровать рядом. Изольда поняла, что разговор будет трудным.

– Я очень благодарна вам, что вы откликнулись на мое письмо. – Она чуть не произнесла мадам. И вздрогнула.

От Изольды не укрылось это.

– Вот уже третий год вы, Изольда, приезжаете к нам. Теперь вот познакомили нас с хорошим молодым человеком Яном. У Ренаты становится все больше друзей. И я, и Ната всегда очень ждем вас, – она явно оттягивала то главное, что хотела объявить Изольде. – Я знаю, что вы ищете способ вернуть, – она поправилась, – дать Нате то, чего ее лишила судьба. Видит Бог, как я хотела, как я мечтала об этом. Все это время я думала только о том, как моя девочка увидит, услышит и произнесет первые звуки впервые в своей жизни…

Я сходила с ума, только представляя это. Боже! – она встала. – По ночам мне снилось, я просыпалась оттого, что моя дочь звала меня. Мама, мама, мама…, – она закрыла уши ладонями, она и сейчас слышала этот зов. – Но проходило время и ничего не случалось. Ната все также не видела, не слышала и не говорила.

Она тяжело вздохнула, взяла стакан с водой, залпом опорожнила его.

– Я не смогла отдать ее в интернат. Я не хотела, чтобы моя маленькая девочка, мое крохотное чудо, чувствовала себя ущербной. Ведь она же не может понимать, чего она лишена, если не видит, не знает, не чувствует этого. Значит, она считает, что все такие, как она, рассуждала я.

И тогда я поклялась, поклялась самой себе, что не будет на свете ребенка счастливее моей девочки. Я умру, но сделаю это, думала я., и я начала ее счастливить, – она сглотнула слюну, передохнула.

Изольда не дышала. Она никогда не слышала ничего подобного.

– Я начала с того, что нам говорит без слов. Я хотела, чтобы она выросла знающей мир, но не так, как знаем его мы, а как мир знает нас. Добрыми или злыми, умными или глупыми, веселыми или грустными…

Мы слушали ветер, как музыку, а потом весь день делали ветер. Играли в злой и добрый ветер. Теплый и холодный. Громкий и еле слышный.

– Как играли? – не выдержала Изольда. – Вера, как вы делали ветер?

На порозевшем лице Веры играла улыбка.

– Дули губами на свои ладошки. Сначала она просто открывала ротик, и у нее ничего не получалось. Вернее, сначала я открывала свой, а ее ручки смотрели.

Она оказалась очень понятливым ребенком. Потом играли в солнце. Вернее, как солнце умеет любить. Горячо-горячо, что любое сердечко растопит.

Изольда замирала от восторга.

– Вера, – взмолилась она, – как может любить солнце? Я не могу понять, как можно это сделать? Изобразить.

– Сначала я разводила ее ручонки, чтобы показать, какое оно большое. Ее ротик при этом широко раскрывался. Я даже слышала ее возглас. Она ведь видела только мою голову, да свою прелестную головку, а тут целое солнце. Да еще я ее водила по комнате. Туда-сюда. Она качалась смешно, когда показывала, что сегодня оно еще больше, чем было вчера. А может, это и не солнце было для нее, а что-то еще, ну, не важно…

– А любить, любить…, – подсказывала Изольда.

– Я хватала ее в охапку и горячо прижимала к своему сердцу до тех пор, пока она не сделала со мной то же самое. Я плакала, плакала от счастья. Она умела очень, очень горячо любить, намного сильнее, чем…, чем остальные дети. Я видела, чувствовала это.

Вера передохнула и продолжила.

– У нее были подружки. Намного старше ее. Они ходили за ручки. Они играли в круг. И Ната бегала в этом круге. Иногда ее ловили, или ловила она. Я…умирала от счастья. Она улыбалась, широко распахнув горящие глаза…

Я никогда не могла понять, о чем она думает. Она часами сидела на берегу моря, когда не было палящего солнца. Но я видела, что она что-то слушает и чему-то внемлет.

Время от времени сюда приезжал старый мужчина. Он был в темных очках и с большой окладистой бородой. Он подарил Нате флейту. Он дул ей на ладошку, показывая, что можно по-разному дуть в инструмент. А потом, держа ее за плечико…, дирижировал ее игрой. И я возблагодарила Бога, что играла в детстве с ней в ветер.

Он и потом часто смотрел издали на нее. Печально так смотрел и не подходил.