Вернувшись в нашу с Клаусом комнату, я начал мучительно соображать, что делать дальше. Самым простым решением было ввалиться в бюро Ингрид Кох и посмотреть ей в лицо, хотя я уже и сам не понимал, зачем было это делать.

В моем шкафу аккуратной стопкой высился запас чистой одежды, а вот кроссовки пришлось, стараясь не дышать, помыть: они так и стояли в раковине, куда их вчера бросил Клаус.

До Дойц19 я тащился, кажется, полдня. Где-то на середине пути начался дождь, по милости которого я стоял у входной двери офисного здания промокший до последней нитки трусов. Вид мой был, мягко говоря, отталкивающим – учитывая налипшие на лицо пряди длинных волос и снова грязные кроссовки. Я потоптался немного у входа, обдумывая, что скажу Ингрид.

«Привет, почему ты ушла?». Или «Окей, когда ты собиралась с нами поговорить?».

Ни один из вариантов мне не нравился настолько, чтобы наконец решительно толкнуть входную дверь.

Я был погружён в свои мысли (Что ей сказать? Пропустит ли меня охранник? Знают ли уже в школе? Нужно ли было посоветоваться с Клаусом?), поэтому не смотрел по сторонам. Внезапно я ощутил, что меня сжало тугим облаком цветочного парфюма, из которого послышалось не менее сладкое щебетание:

– Винфрид, милый, ты ли это?

Я помнил эту женщину с белыми, короткими как у Мэрилин Монро, волосами. Она работала вместе с матерью и, возможно, даже была ее подругой, ведь я её помнил пьющей красное вино на нашем диване. Она тогда так сильно хохотала (хотя и сложно представить, что мама могла отмочить какую-то уморительную шутку), что пятно от плеснувшего из ее бокала вина до сих пор красовалось ржавчиной на потертом сером велюре.

Я улыбнулся ей настолько приветливо, насколько мне позволило моё нынешнее состояние.

– Добрый день! Заехал маму повидать, – это была откровенная чепуха. Но перед глазами стоял её прыгающий бокал и не обременённая мыслями речь. Она должна была легко поверить в эту чушь.

– Милый, ты разве не знаешь? – ее брови встревоженно взмыли а розовый кукольный рот слегка искривился. – Ингрид уволилась две недели назад, – выпалив это, она тут же прикрыла рот маленькой ладонью. – Прости, я… ты не знал??

Забыв, что должен изображать приветливость, я тупо смотрел на выражение её лица.

Это выражение стало первым из многих, что я буду видеть позже: когда кто-то будет узнавать, что мать больше не живёт с нами.

Удивлённо поднятые брови, сморщенный жалостливым сочувствием лоб и пытающаяся приободрить неуверенная улыбка.

– Точно. Я забыл. А адрес новой работы у вас есть?

Она нахмурилась: очевидно, взвешивая степень бессовестности моей лжи.

– Она не оставила адрес. Винфрид, все в порядке? Ты хорошо себя чувствуешь? Ты слегка бледноват. Может, позвонить отцу, чтобы он забрал тебя?

Только не отцу, только не отцу.

– Спасибо, фрау… эээ.

Ну вот и попался. Пауза затянулась, и Монро поняла, что я не помню ее имени.

– Тогда до свидания, Винфрид, мне пора. Передавай маме привет. Она давно не звонила.

Ещё немного потеребив в руках сумочку, она вошла в здание, оставив меня снова одного под дождём.

***

Все следующие осенние месяцы я только и делал, что на автопилоте ходил к Штраусу. В школу я тоже ходил, но, в отличие от компании у бара, в гимназии окружающие вели себя так, словно я тяжело болен: учителя не задавали никаких вопросов, касающихся учебы, не делали замечаний, если я отрубался на последней парте прямо на уроке, а смех и шумные разговоры одноклассников смолкали, стоило мне только приблизиться к ним.

Несколько раз учителя просили меня задержаться после урока, чтобы обсудить «деликатный вопрос».

Чего стоил один только Герр Хайнрих, который, который, вероятно, был рождён, чтобы стать поэтом, но почему-то стал географом. Только он мог так воодушевленно рассказывать о месторождениях угля возле Эссена, чтобы не вызывать медленного моргания и зевков у половины класса. Хайнрих отпросил меня у фрау Винтер прямо на уроке химии и отвел в пустую комнату для учителей. Он заварил две чашки чая, делая все неторопливо и размеренно, как будто я вечерком заглянул к нему в гости. Присев на краешек стола, он быстро произнес:

– Я вообще-то рос без отца.

Географ смотрел немного сквозь меня, должно быть, вспоминая детство.

– Не знал.

Хайнрих кивнул и почесав макушку сказал:

– Тебе нужно быть сейчас сильным для отца. Его потеря может казаться не такой значительной, как твоя. Но это заблуждение.

В тот же день школьный психолог посоветовала мне завести блокнот и записывать свои мысли, пытаться дать названия всем своим чувствам: назвать боль болью – половина пути к избавлению от нее. А еще завести хобби – игра на укулеле, геокешинг, кулинария. Футбол? Подойдет. Теплая водка по вечерам? Нет, не годится.

Двумя днями позже Крикеберг окликнул меня в коридоре и пальцем поманил в сторонку. Приблизившись ко мне вплотную – так, что я почувствовал ментоловый запах его освежителя для рта, которым биолог пользовался всякий раз, прежде чем войти в кабинет – Крикеберг вложил мне в руки брошюру «Как пережить потерю близкого». Кажется, это было что-то из протестантской литературы: на обложке красивый, как рок-звезда, Иисус «любил кого-то из нас». Я попытался отпихнуть брошюру. Не верю я вашему Иисусу. Если бы он любил всех: отца, Клауса и меня – разве он допустил бы такое? Но биолог неверно расценил мои действия.

– Не стоит стесняться горя, Винфрид, – отчеканил он и, похлопав меня по плечу, грузной байдаркой поплыл дальше по коридору.

Может быть, я и правда стеснялся своего горя, а может, не понимал, что горюю, – не знаю. Но после разговоров с учителями меня хватило всего на несколько вечеров без компании Феликса. Я не мог толком вспомнить, с кем дружил до него (хотя наши с ним отношения дружбой можно было назвать, только крайне исказив общепринятое толкование дружбы). У меня были приятели в футбольной команде, но за пределами поля и раздевалки они обычно лишь кивали мне в знак приветствия – так, что посторонний мог и не разглядеть этот скупой кивок. Чем дальше я был от дня маминого ухода и чем ближе к Феликсу и Штраусу, тем менее, тем менее заметными становились эти кивки.

В первых числах октября я позволил себе небывалое: пропустить тренировку. Мне было так хреново после неопознанной алкогольной дряни под окнами Штрауса накануне, что я не мог сползти с постели от раскатов бьющих в голове колоколов. К тому же неделей раньше я, справившись с похмельем, вышел на поле, где меня стошнило прямо во время легкой разминки. Знаю, ребятам стоило усилий не дать мне в морду и не ткнуть носом в блевоту посреди поля. Наш вратарь Мануэль Флик, крепко сжав зубы, процедил:

– Отдохни, Шнеке. И не приходи сюда больше таким.

Я не знал, как правильно расценивать его слова: «не приходи сюда вообще» или «не приходи сюда блевать после вчерашнего»? Все же я склонялся ко второму варианту: хоть я и не был самым дружелюбным парнем в команде, свойским пацаном, готовым обсудить насущные проблемы типа «Как думаешь, Анна уже не девственница? Да ну, с такой жопой – точно нет» или «Батя вытрахал весь мозг математикой, придётся ходить на дополнительные занятия», но я был отличным плеймейкером. Да что там – я был лучшим, команда дорожила мной как игроком и, в общем-то, только поэтому терпела сначала мои немытые волосы и дурно пахнущие подростковые подмышки, а потом и ядовито-желтые пятна рвоты на газоне.

Чуть позже я установил себе четкое правило: никакого Феликса накануне тренировки. Мы выходили на поле два раза в неделю, и в эти дни мое лицо выглядело гораздо свежее обычного. Не могу сказать, что мне были неясны мои перспективы, если я не остановлюсь. Я представлял их вполне отчетливо. Да и учителя, поначалу делавшие мне поблажки в виде отсрочки в сдаче домашних заданий или возможности переписать контрольную, поняли, что это мне никак не помогает, а только загоняет меня во все более глубокую и беспросветную учебную яму.