Последние парты будто бы и не замечали его педагогических потуг у доски. Мне тоже не было до них дела, пока щеку не царапнул брошенный в меня комок бумаги. Его бросила Грета – моя соседка по парте на английском. К английскому я относился со всей серьезностью сына немецкого отца. Поэтому и сидел на инглише рядом с Гретой на первой парте. В остальное же время я предпочитал компанию скучающих лентяев на последних партах. На клочке бумаги было нацарапано «Горластая обезьяна». Да уж, записка была явно не любовной. Это значило, что мой низкий хриплый голос стал выбиваться из общего фона, и это бесило Грету. Впрочем она отличная девчонка. Слишком серьезная, но все равно нравится мне. Ради Греты, пожалуй, стоило заткнуться.
К концу занятия Штефан – самый рослый детина в классе, рядом с которым даже Крикеберг выглядел хилым – пустил по рядам записку.
Записка гласила: «Хэй! Заваливайтесь в пятницу ко не смотреть футбол и по пивку! Адрес знаете! Записываться прямо сюда. Штефан К.»
Ко мне записка попала в самом конце своего путешествия, и желающих, скажу я вам, было чуть больше, чем желающих крикнуть в центре Кёльна, что они обожают Дюссельдорф15. Все потому, что вечеринка у Штефана – это две банки пива в холодильнике Штефана. Для Штефана. Куда больше мне нравилась идея прогуляться с Феликсом к бару Штраус.
В Штраусе и вокруг него вечная пятница. С восьми вечера и до утра. Жрать там было нечего, но туда приходили не за этим: полки за спиной бармена трещали от тяжести бутылок, а пиво не переставало литься в бокалы. Ни один из нас, конечно, не заходил внутрь – на дверях дразнилась наклейка «16+». Но прогуливаться мимо и назначать встречи у Штрауса было обычным делом. Никого не смущали околачивающиеся здесь подростки. Мужчины и парни постарше понимающе улыбались, выходя из бара покурить: ребята хотят почувствовать себя взрослее, находясь ближе к настоящим мужчинам. Кто-то даже выносил нам пиво. Это было унизительно, но когда нужно быстро набухаться – например, перед вечеринкой у кого-то из школьных друзей – то вполне можно было принять такое угощение.
…Полтора или два года назад, когда играть в «Поселенцев из Каттана»16 среди сверстников стало «детским занятием», я впервые вечером очутился перед Штраусом. Тогда я и познакомился с Феликсом. Он носил растрёпанные светлые волосы и выцветшие футболки с «Kiss!» – вылитый Курт Кобейн Я знал, что он старше, но даже если бы не знал, то его Ромеровская манера вести себя просто кричала нам, соплякам, что он за свои пару лет сверху наших точно чего-то повидал. Феликс как обычно курил и продавал пацанам самокрутки. Подпирающих в тот вечер стены Штрауса было много, и мы с ним каким-то образом оказались рядом в толпе.
– Мамочка в курсе, что ты здесь? – спросил он, смерив меня взглядом.
– Да пошел ты, – я отвернулся.
Драка меня не пугала. Тем более, когда рядом со мной было четверо таких же бравых сопляков, как и я.
Через минуту он снова заговорил:
– Я Феликс. Сигу будешь? Угощаю.
Я еще никогда не пробовал сигарет, но признаваться в этом было нельзя. Принять из рук Феликса коричневую папироску – все равно что пройти негласную инициацию в другой мир, где нежным маменькиным мальчикам в тугих воротничках нет места. Мне было тринадцать, и я жадно хотел в этот другой мир.
– Давай.
Я забросил сигарету в рот, понятия не имея как её прикуривать, держать и стряхивать пепел. Феликс чиркнул зажигалкой у моего носа и, казалось, потерял ко мне интерес. Какое-то время мы молчали, но расходиться было еще рано, и мы все же снова разговорились. Выяснилось, что он живет в другом конце Зюльц: на границе района, где зеленых массивов было больше, чем домов.
– Где учишься? – спросил я.
Кажется, я ни разу не видел Феликса в нашей гимназии.
– На Лорберг-штрассе, – вяло отозвался он. – А ты?
– Шиллер.
Гимназия Шиллера была родительской гордостью любого ученика из Зюльц, да и за его пределами. Но здесь и сейчас мне было неловко за то, что я учусь именно там, а не в какой-нибудь средней паршивости школе – как Феликс. Он нахмурил брови и снова осмотрел меня с головы до ног, словно оценивая, стоит ли со мной связываться.
– Ну и как тебе… Шиллер? – Феликс выделил интонацией последнее слово, и теперь оно звучало с еще большей издевкой.
– Да отстой, как и везде, – решил я сыграть на его стороне.
Феликс одобрительно улыбнулся и скрутил новую самокрутку.
Так мы стали иногда встречаться у Штрауса – я покупал у Феликса сигареты и пиво, а он рассказывал мне, почему не верит, что Советский союз первым запустил человека в космос.
…Я пустил записку Штефана дальше и глянул на часы – скоро начнется тренировка школьной команды по футболу.
Ужин я пропустил. Отпирая входную дверь, я готовился быть отчитанным матерью: ведь она не выносила, когда кто-нибудь из нас нарушал правила и договоренности. А одно из правил гласило, что ужин подается горячим только один раз. Для всей семьи. Так было заведено в ее родительском доме – о котором она, кстати, говорить не любила. Я знал только, что, когда мне было десять, мама ездила на Восток – почти к самой границе с Чехией – хоронить отца. Сердце. Быстрая смерть. Там осталась бабушка, которая попросила маму больше никогда не приезжать. И эту просьбу она исправно выполняла на протяжении предыдущих двадцати лет.
Я бросил на пол мешок с грязными футбольными кедами и остановил взгляд на полке с обувью. Там не было ничего, принадлежащего Ингрид Кох. Обычно я не разглядываю полку или вешалки – скорее бы шмыгнуть в нашу с Клаусом комнату. Но сегодня я обшаривал взглядом прихожую и ничего не понимал.
«Что-то не так», – подумалось мне.
В квартире было очень тихо: не работал телевизор, не шумела вода, ударяясь о грязную после ужина посуду, не бубнили голоса. Только в кухне невозмутимо гудел холодильник. На комоде стояла утренняя чашка из столового сервиза с сентиментальным цветочным узором и на её ободке всё ещё алел отпечаток материнской помады.
Под гулкие удары сердца я ввалился в большую комнату, где мы обедали по воскресеньям. Отец, сложив руки на груди, стоял лицом к окну и никак не реагировал на мои шаги. Я боялся нарушить эту тишину, будто она была хрупким мыльным пузырём, который пока еще защищал меня неведением.
Мои содранные колени предательски подрагивали. Опустившись на старый серый диван, я неуверенно произнес:
– Мама ещё на работе?
Отец усмехнулся. Этот короткий смешок прозвучал горько и отравлено.
– Нет, сынок.
Я прислушался к звукам в глубине квартиры.
– Она дома? Ей нехорошо?
– Я не знаю, старик, – отец наконец повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.
Неужели этот вмиг постаревший мужчина с мокрыми глазами и искривлённым от сдерживаемых рыданий ртом – мой отец? Я вскочил с дивана и размашистым шагом в несколько секунд достиг двери родительской спальни. Дверь была неплотно прикрыта. Толкнув ее, я увидел пустую, идеально заправленную кровать – очевидно, нетронутую с самого утра. Я бросился к следующей двери, ведущей в нашу с братом комнату. Там царил обычный бардак, и не было ни намёка на присутствие в ней матери.
– Как сыграли? Ты сегодня поздно, – отец приглаживал и без того лежащие волос к волосу пряди на затылке.
– Я спросил, где мама!
Злость и ярость, которые вскоре станут совсем привычными спутниками, подкатили к моему горлу.
– Где она? – я прошептал эти слова, как свою последнюю молитву, просьбу, отчаяние и надежду на то, что все же ничего кошмарного и разрушающего не произошло.
– Мама больше не будет жить с нами, но она оставила на плите обед, – отец снова отвернулся к окну. Теперь он сосредоточенно грыз большой палец.
Лицо вспыхнуло, а в ушах громко застучала кровь. Я развернулся к выходу и бросился прочь из дома в синие сентябрьские сумерки.