Я доезжаю до ЦДФ за пятнадцать минут. Отличный результат – если учесть, что полтора месяца назад я скатился в пьяный угар вечеринок. В какой-то момент все происходящее показалось мне абсолютно бессмысленным, и искать новые смыслы я отправился на вечеринку. Две недели, каждую ночь: новые люди и места.

Стараясь не задеть никого передним колесом, я сворачиваю на Унтер ден линден.

Здание ЦДФ – ничем не примечательная бетонная коробка. В 89-ом году по этому адресу располагался центральный совет антифашистской демократической молодежной организации ГДР. Видимо, поэтому с улицы небольшая вывеска ЦДФ видна нечётко: она теряется среди серого монолита социалистической идеи. Фонарный столб уже облеплен разномастными велосипедами, так что мне приходится прищелкивать свой к шаткому знаку «Парковка запрещена». Курю прямо там. Из раздвижных дверей телекомпании выбегает молодая женщина с мобильником у уха. Эта женщина – гримёр на телестудии, и она виртуозно припудривает щекотной кисточкой лица приглашённых на эфир. За последние два года мы встречались несколько раз, но имени ее я не помню. Она машет мне и продолжает разговор.

Мы закончили почти одновременно: она – болтать, а я – курить. Кажется, она даже чуточку задержалась, чтобы я успел с ней поравняться.

– Сегодня снова босой за пианино?

Ростом она от силы метр с половиной, поэтому, обращаясь ко мне, приподнимается на носочки и щурит глаз. Мы встречались уже несколько раз, и всякий раз она начинает разговор с этих слов. А я всякий раз отвечаю:

– Только если кто-то уляжется в студии голышом.

Мне нравится эта маленькая традиция. Жаль, что я вечно забываю ее имя.

В гримерной я поудобнее усаживаюсь в крутящееся кресло. Оно плаксиво скрипит даже под моим весом. На студиях вечно экономят на креслах в гримерных, и долго без боли в спине здесь не посидишь. Под зеркалом валяется «Ребекка» Дафны Дюморье.

Кто-то из второй комнаты зовет девушку:

– Бритта! Где консилер, оттенок номер три?

Бритта. Уф, отлично. Обе девушки выходят на поиски «оттенка номер три». Я немного кручусь на стуле, обдувая лицо: в гримерной душно. Если лицо покроется испариной, Бритта не пожалеет для него пудры. И тогда я не смогу улыбаться в студии, не испачкав пудренной пылью черную футболку.

Вернувшись, Бритта критично осматривает мое лицо и волосы.

– Кожа сухая. Надо пропить курс витамина А. Спишь достаточно?

Вместо ответа я шумно вздыхаю.

– Что ж… понятно. Не хочу показаться занудой, но голос – не единственный твой рабочий инструмент.

Под потолком беззвучно работает маленький телевизор. На экране крупным планом показывают седовласого мужчину, внешне смахивающего на уроженца Южной Европы.

– Знаешь его? – Бритта кивает на экран.

– Неа, – я пожимаю плечами.

– Торлони, бывший главред Шпигель.

Я снова пожал плечами.

Бритта втирает мне в щеки вязкую субстанцию и водит под глазами прохладным роликом. Как бы повежливее сказать ей, что пятнадцать лет сна по несколько часов, столько же лет курения и выпивки никак не скрыть? Даже под тонной консилеров и витамина А.

В студии работает кондиционер. Огромная махина где-то под потолком гоняет волны пыльного сухого воздуха.

Все, что я знаю о ведущей: она дочь польских эмигрантов. А вот она знает обо мне куда больше: ей даже известно, в каком возрасте я получил от отца в подарок пианино. До того, как заработает камера и ее большой глаз будет беззвучно поглощать каждое сказанное слово, мы треплемся о погоде, о ремонте кольцевой дороги и обгаженных голубями памятниках Марксу и Энгельсу. В общем, о том, что нас не касается вовсе. В большинстве своем каждое интервью похоже на предыдущее, поэтому я спокоен и расслаблен. Барбара – так зовут ведущую – неплохо разбирается в фестивальной кухне и студийных процессах. Это очень безопасная тема. Я в ней как рыба в воде.

– В этом есть что-то древнее, какое-то ритуальное высвобождение энергии. Такое возможно только на концертах, ну и еще на футболе.

– Винфрид, чему еще – конечно, кроме вашего таланта заставлять людей переживать свое прошлое снова и снова – вы обязаны таким успехом?

– Спасибо. Вы, Барбара, мне льстите.

– Ох и скромняга мне сегодня достался! – Барбара хлопает в ладоши и закидывает ногу за ногу. – Расскажи, как все началось.

– Здесь нет особенной истории, типа превращения Золушки в принцессу. Мы начинали на улицах своего района в Кельне, шаг за шагом шли к своей мечте, знакомились с нужными людьми, развивались и пытались приручить трехголового змея интернета. Потом вышел первый альбом – и нас узнала вся страна. Ну а с выходом второго альбома – и вся Европа.

Я без особого энтузиазма проговариваю текст, который с утра прислал мне Рихи. Может, он прав, и порой нужно быть чуточку сговорчивее?

– Скажи, а как обстоят дела с третьим альбомом? Новых песен, если я не ошибаюсь, не выходило уже больше полутора лет, и ваши почитатели… эммм… немного беспокоятся.

Ты хотела сказать, переключились на смазливого Томаса, мать его, Люфтнера?

Тут для меня тоже заготовлен текст. Спасибо, Рихи. Обо всем подумал. Но нет.

– На этот раз движется сложнее. Очень трудно, если честно, найти баланс между тем, что хочешь сказать, и тем, что хотят услышать люди, покоренные не самой качественной музыкой, взлетевшей в рейтингах за последнее время.

Выкуси, Томас.

Барбара растерянно смотрит то на меня, то в свои карточки – полагаю, Рихи снабдил «моими» ответами и ее.

– Ээээ… Винфрид, я знаю, что твой отец иногда ходит на ваши концерты. А ходит ли на концерты ЛенцВернерКох твоя мама?

Я все еще продолжаю победно улыбаться, хотя понимаю, что только что проиграл сражение. Чертов Рихи!

Пауза затягивается. Из-за штор, скрывающих вход в студию, показывается голова Бритты. Затем появляется остальная ее часть: она несет в руках стакан и бутылку воды. Надеюсь, это для меня. Барбара подхватывает импровизацию: обмахивается карточками.

– Спасибо, Бритта, в студии сегодня жара.

Я делаю глоток из взятого у Бритты стакана и побелевшими пальцами хватаюсь за остатки самообладания:

– Возвращаясь к вопросу – конечно, ходит. Иначе как бы все билеты раскупались за два дня?

Вышла неплохая шутка: ведущая смеется, зал смеется.

…Когда все закончилось, я поискал Бритту в гримерной. Там было пусто. Я ещё немного подождал и спустился вниз. Бритта стояла у фонарного столба с моим велосипедом и жадно курила, делая быстрые короткие затяжки. Я подошёл и закурил рядом с ней.

– Даже не думай сейчас ляпнуть что-то типа «спасибо», – теперь её голос звучал сухо.

– Я как раз для этого искал тебя.

– Она знала, что это вопрос ниже пояса. Но для рейтинга растерянный Винфрид Кох – это просто прекрасно, – Бритта прикурила новую сигарету. – Я росла без отца, – она сделала большую затяжку, и сигарета истлела на треть. – Ненавижу говенные вопросы об этом. Ладно, – сигаретное колечко долетело до меня и растворилось в дыму моей сигареты. – Будь начеку.

Легонько коснувшись моего локтя, девушка поспешила внутрь здания.

Пока я курил еще одну, с неба посыпался мокрый десант: крупные капли промозглого весеннего дождя. Я вместе с прохожими юркнул под навес над входом в ЦДФ, а через три минуты уже можно было выдвигаться к мосту Либкнехта. Велосипед был мокрым. Пусть сохнет, а я пройдусь. Воздух после дождя густой, наполненный запахами земли, пожухлой травы и городской пыли.

В пути я размышляю об Ингрид Кох на моих концертах. Черт ее знает, может, она туда и ходила. Узнал бы я ее среди многотысячной толпы? Куда там. Попросту бы не разглядел.

Я дохожу до исторического музея и, подхваченный толпой туристов, дрейфую среди палаток с сувенирами. Чтобы пробраться вперед, нужно хорошо поработать локтями. Засмотревшись, я врезаюсь в женщину, прокладывающую дорогу мне навстречу. И тут же откуда-то рядом с ней появляется, должно быть, ее муж: на его шее сидит маленькая девочка.