Я никогда не слышала в обществе таких умных, таких чувствительных речей. Это был настоящий фейерверк истинно французского остроумия.

Кроме того, надо сказать, что в ночной час, когда каждый забывает о дневных заботах, сердце бьется сильнее, воображение разыгрывается, слова льются свободнее, чем в дневные часы.

Я не принимала никакого участия в этом словесном пиршестве и излиянии нежных чувств. Я снова погрузилась в себя; память моя, подобно певчей птице, услаждала меня музыкой похвал, столь лестных для моего тщеславия; поэтому я не сразу заметила, что внимание ко мне Барраса не укрылось от глаз присутствующих.

Баррас также заметил это и подумал, что начинающиеся толки могут огорчить меня; когда все стали восхищаться изысканным угощением, он сказал:

— Господа, вы должны знать нашу хозяйку; я хочу рассказать вам о необыкновенной жизни особы, которая подарила нам нынче такое наслаждение высоким искусством и вдобавок пожелала угостить таким превосходным ужином.

Я даже не подозревала, что ему столько обо мне известно; это он узнал от г-жи Кабаррюс, которой я обо всем рассказала в тюрьме.

Баррас был красноречивым оратором и прекрасным собеседником в гостиной. Он был непревзойденным рассказчиком: обаятельным, тактичным. Я была слегка уязвлена, заметив, что наши отношения выглядят слишком близкими, и хвалебные речи, лившиеся из уст Барраса, приятно освежали меня, словно мелкий летний дождик.

Двадцать раз я закрывала лицо руками, чувствуя, как его заливает краска или слезы. Гости не знали о моем участии в событиях 9 термидора.

Баррас был страшен, когда рассказывал, как отчаяние толкнуло меня добровольно сесть в повозку смертников.

Он был восхитителен, когда рассказывал о моей первой встрече в кармелитском монастыре с Терезой и Жозефиной.

Он был драматичен, когда повествовал о том, как я выполняла поручение Терезы и передавала кинжал Тальену.

Госпожа Тальен, со своей стороны, словно поклялась погасить в моем мозгу последние проблески разума: она поддерживала Барраса, расцвечивая его рассказ подробностями, вызывавшими особенное сочувствие слушателей.

Они раскрыли перед этим собранием поэтов, художников, романистов, историков все самые сокровенные страницы моей жизни. Представляешь себе, что я испытывала во время этого рассказа? В заключение Баррас перечислил все мое имущество, возвращения которого он добился, и в объяснение окружающей роскоши не только не преуменьшил, но преувеличил мое состояние.

Затем он стал превозносить мои таланты, о которых никто и не подозревал, он рассказал о моем даре импровизировать музыку, которая словно рождается под моими пальцами из неведомых нот, которых никто никогда не слышал.

Я вся трепетала; он взял мою руку, поцеловал ее и сказал:

— О, моя юная прекрасная подруга, если вы будете лишаться чувств каждый раз, как вас хвалят, то это будет случаться часто, ибо всякий, кто вас видит и знает, не может не обожать вас.

Все силы, которые я собрала, чтобы встать, выскочить из-за стола и убежать от этих расслабляющих славословий, вылились во вздохи и слезы; я снова упала на стул и не отняла свою руку.

О, никогда не оставляйте свою руку в руке того, кто вас любит, если вы его не любите! В этой мужской силе есть магнетизм, который ослабляет ваше сопротивление.

Через десять минут после того, как моя рука оказалась в руке Барраса, я уже не видела ничего вокруг.

Ужин закончился; Баррас проводил меня в гостиную, и я сама не заметила, как очутилась за роялем.

Уже известно, в какое магнетическое возбуждение я впадала, стоило мне дотронуться до клавиш. При первом же, пусть самом слабом, прикосновении к клавишам по всем моим жилам пробежала лихорадочная дрожь. В воображении моем возникла сцена, где Ромео спускается с балкона после свидания с Джульеттой, и по канве этого текста, который нанизывался на первую сцену на балконе, я стала вышивать симфонию неведомых чувств — ведь в моей жизни не было ночи, подобной этой ночи любви.

Я сама не знаю, что я играла; я не могла бы восстановить ни одной ноты из этой импровизации. Ведь, как в античности, где Вулкан, куя молнии, сплавил воедино гром, пламя и дождь, я сплавила наслажденье, блаженство и слезы.

Мне столько раз говорили об этой импровизации, что, верно, это и в самом деле было нечто необыкновенное.

После нее я, как всегда, была в изнеможении.

Но г-жа Тальен и Баррас, которые уже два или три раза видели такое воздействие на меня музыкальных импровизаций, не встревожились, они сказали, что мне просто нужно побыть одной, что горничная позаботится обо мне и назавтра я проснусь еще более свежей и красивой.

Я услышала шум: гости разбирали свои шали и шляпы. Какие-то дамы целовали меня в лоб. Слышались прощальные возгласы; Баррас также откланялся, пожав мне на прощанье руку; наверно, я ответила ему тем же.

Я слышала шум уезжавших карет, потом голос моей горничной, которая спрашивала, не хочу ли я лечь.

Голова у меня кружилась, дыхание прерывалось; я оперлась на ее руку и с трудом добралась до спальни.

Цветов в ней уже не было, но воздух был напоен благоуханием. Это была смесь возбуждающих запахов: розы, жасмина, жимолости. Горничная помогла мне снять костюм Джульетты и уложила меня в постель.

Даже моя кровать пропиталась опьяняющими ароматами. Я продолжала грезить в полудреме, взгляд мой упал на окно, у которого Джульетта ждала Ромео.

Неожиданно окно открылось: я узнала Барраса.

Я протянула руку к звонку, я хотела позвать на помощь, но его рука остановила мою руку, пылающие губы заглушили мой крик.

Потеряв голову, я бессильно упала на кровать.

И я, которая каждое утро повторяла: «О, Господи! Сделай так, чтобы мы встретились!» — на следующее утро со слезами молила:

«О, Господи, сделай так, чтобы мы никогда не встретились!»

Конец рукописи Евы

Мы видели, при каких обстоятельствах темным ненастным вечером Ева вернулась домой. Старая Марта вначале узнала ее по голосу, потом наконец открыла дверь, и две женщины бросились друг другу в объятия.

Если бы Ева приехала днем и стояла хорошая погода, то она сразу побежала бы в сад, чтобы увидеть воочию все то, что в последние три года жило лишь в ее воспоминаниях.

Древо познания добра и зла, ручеек, который бежал между его корней, грот фей, беседка…

Но в эту темную ночь под этим холодным моросящим дождем выйти в сад было невозможно.

Ева поднялась прямо к себе в спаленку, белую и чистую, словно хозяйка только вчера ее покинула и собиралась вернуться с часу на час. Марта засыпала ее вопросами. Старуха любила Жака Мере по-своему, не так, как Ева, но ее любовь была не менее глубокой и почти такой же горячей.

Однако она заметила, что Ева падает с ног от усталости и очень хочет спать, и оставила ее в покое.

Марта хотела раздеть ее и уложить в постель, как в былые дни.

Ева, которая только о том и мечтала, чтобы вернуться к своим старым привычкам, охотно позволила ей это, но только попросила не гасить свечу, выходя из комнаты. Девушка не могла наглядеться на привычную ей с детства обстановку и хотела спокойно рассмотреть каждую вещицу в тиши и одиночестве.

Поэтому не успела Марта выйти, как Ева снова раскрыла глаза и с восхищением увидела ветку букса, которую Базиль освятил в церкви в Вербное воскресенье, фигурку Христа из слоновой кости, лежавшую на ветке как в яслях.

Ева думала о том, как чиста была ее душа, когда ее вдруг увезли из этой благословенной комнаты, и обо всем, что она повидала, испытала, выстрадала с тех пор, как ее покинула.

Ничто в этой комнате не пробуждало в ней ни единого неприятного или печального воспоминания, это была светлая, радостная часть ее жизни. За порогом этой комнаты начиналась жизнь, полная скорби, грусти и раскаяния.