— Время от времени, — ответил Жак. — Но у нас есть деревенский дом, где мы будем проводить лето, и городской дом в Париже, где мы будем жить зимой.

— Мне можно будет остаться в Аржантоне, ведь правда? — спросила Ева. — В моей комнатке в нашем доме.

При словах «в нашем доме» у нее невольно хлынули из глаз слезы.

— Вы будете жить где захотите, милая Ева, — ответил Жак.

— О, в полной безвестности, в полной тайне, в полном уединении, но подле вас.

— Будьте покойны, — заверил ее Жак.

Назавтра они уехали в Аржантон со свадебной корзиной, достойной принцессы.

Жак вернулся в Аржантон довольный, что Ева помогла ему сделать удачные покупки, а Ева огорченная, что так сильно похожа на избранницу Жака: по ее меркам шили наряды его невесте.

Пока до свадьбы было еще далеко. Ева смотрела на события философски, но чем ближе становился этот день, тем больше страданий причиняла ей мысль о том, что другая женщина поселится в доме и завладеет человеком, которого она любила больше жизни и из-за которого дважды пыталась умереть. Умиротворенность, основа ее характера, постепенно уступила место нервной чувствительности, что не давала ей ни минуты покоя.

Она совершенно неожиданно для себя и для других срывалась с места, начинала бегать взад-вперед по гостиной, прижималась лбом то к холодному мрамору, то к оконному стеклу, ломала руки, вскрикивала, выбегала в сад и часами просиживала под яблоней или в беседке, погруженная в свою скорбь.

С наступлением лета прилетел соловей. По вечерам Ева выходила из комнаты, где Жак изучал какой-то план дома, и как безумная устремлялась в беседку, садилась там; вдруг среди самых нежных трелей, словно устав слушать этот гимн счастью, она вставала, вспугивая соловья, и возвращалась в слезах.

На вопрос о том, когда приедет его невеста, Жак ответил, что ждет ее к 1 июля, это давало Еве еще восемь или десять дней отсрочки.

Каждое утро, вставая, она брала в руки перо и перечеркивала начавшийся день. До роковой даты оставалось еще три или четыре дня, когда аббат Дидье привел в домик доктора хорошенькую девушку, которая хотела быть сестрой милосердия в больнице.

Девушка была сирота, ей исполнилось шестнадцать лет, сердце ее не ведало страстей и билось ровно; довольная жизнью, которую она вела до сих пор, она желала и впредь вести покойное, безмятежное существование.

Пока аббат Дидье с девушкой были в лаборатории Жака, Ева приоткрыла дверь и сделала аббату Дидье знак, что хочет с ним поговорить.

Аббат Дидье взглядом спросил разрешения у Жака; тот кивнул, и аббат пошел с Евой в ее комнату.

Потом он привел к ней юную сестру, которую Жак принял в больницу.

В некоторых городах эти милые и безобидные конгрегации были упразднены вслед за другими религиозными орденами; но в Берри, области, населенной столь набожными людьми, они продолжали существовать, и нежные белые руки по-прежнему облегчали телесные мучения, а нежные молодые голоса давали духовное утешение страждущим.

Из четырех сестер, которым предстояло ходить за больными в Шазле, три уже были найдены; девушка, которую доктор обещал принять в больницу Шазле, как раз была третьей.

Весь остаток дня Ева казалась более спокойной. Она, против обыкновения, не избегала присутствия Жака, но, наоборот, искала его общества; она, видно, хотела что-то ему сказать, о чем-то попросить, но не решалась.

Жак, со своей стороны, вероятно, решил не обращаться к ней с вопросами; он не избегал объяснения, но и не торопил его.

Так прошел весь день, а за ним и вечер. В десять часов Ева, бледная, с прерывающимся дыханием, встала и направилась прямо к Жаку с твердым намерением объясниться, но у нее не хватило решимости, поэтому она просто протянула ему руку, пожелала покойной ночи и торопливо вышла; но она не могла сдержать душившие ее слезы и, как только дверь за ней закрылась, горько разрыдалась.

Жак услышал ее рыдания.

Он видел, как она страдает в последние дни, и страдал вместе с ней; но он хотел, чтобы она заговорила сама, без просьб и без принуждения.

Он не двигался с места, глядя на дверь и прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре. Он понял, что она остановилась — плач не удалялся по направлению к ее комнате, а доносился с лестничной площадки.

— Ева, — спросил Жак через дверь, — почему вы сегодня так горько плачете?

Ева снова открыла дверь, вошла, пошатываясь, и рухнула к его ногам.

— Я плачу так горько оттого, что чувствую, как трудно мне сдержать до конца слово, которое я вам дала. Я хотела оставаться подле вас, что бы ни случилось, но я не хочу вам докучать, мой милый Жак. Какая женщина, будь она даже святая, согласилась бы терпеть меня рядом, видя, как глаза мои ищут вас, как руки мои ищут ваши руки? Я знаю, вы добры к вашей бедной подруге, вы не прогоните ее, но ваша жена, если она любит вас, станет ревновать и мучить вас своей ревностью.

— В этом отношении вам нечего бояться, — возразил Жак, — я все ей рассказал; но я ни в чем не винил никого, кроме себя. Не сомневайтесь, она никогда не выскажет вам ни слова упрека.

— Вы ручаетесь за нее, Жак, и я вам верю, но сама-то я не смогу вынести зрелища, которое все время будет у меня перед глазами. Я ошибалась, я лгала вам и самой себе, когда говорила, что могу жить рядом с ней, под одной с ней крышей, быть ее компаньонкой, подругой и, если понадобится, — рабыней. Если бы такое самоотречение было возможно, я пошла бы на это; но раз этого не могу даже я, значит, не сможет никто. Не надо прогонять меня, я уйду сама. Бедный мой маленький домик! Бедное мое гнездышко, такое уютное для моего истерзанной души! Прощайте, дорогие моему сердцу предметы, которые я привыкла видеть и никогда больше не увижу, прощайте навсегда: завтра я уеду, потому что послезавтра приезжает она.

Ева поцеловала пол, затем, протянув руки, прижалась лбом к ножкам письменного стола, потом шагнула к фортепьяно и поцеловала его клавиши.

Жак подбежал к ней, схватил ее за руку и привлек к себе; она снова упала на колени, держась за ручку его кресла.

— Но раз вы так говорите, — сказал он, — значит, у вас уже есть какой-то план. Что вы намерены делать?

— Послушайте, — сказала Ева, — увидев девушку, которая приходила сегодня с аббатом Дидье, я поняла, что мне нужно сделать. Я хотела бы по ее примеру облачиться в святое одеяние монахини; я хотела бы по ее примеру быть сестрой милосердия в больнице, разместившейся в замке Шазле, где я родилась. Не требуйте от меня невозможного, или возьмите мою жизнь, смиритесь с тем, что я откупаюсь, ибо у меня не хватает мужества искупить свою вину.

— Вы об этом говорили сегодня с аббатом Дидье?

— Да.

— И что сказал вам святой отец?

— Он сказал мне, что — это вдохновение, посланное свыше, что он поддержит и ободрит меня на пути к спасению. Кроме того, он сказал мне, и это побудило меня просить вас избавить меня от епитимьи, которую я не в силах вынести, — так вот, он сказал мне, что вы раз в неделю будете навещать больных и я смогу вас видеть.

— Но вы знаете, Ева, что у достойных сестер-монахинь не должно быть имущества, а вы богаты — у вас еще осталось больше миллиона.

— Как мне избавиться от этих денег, Жак? Ведь у вас есть доверенность на распоряжение всем моим имуществом. Подарите или продайте все, делайте, что хотите. Как бы вы ни поступили, я буду рада, что смогу тихо посвятить себя бедным, Богу и вам.

— Подумайте хорошенько, Ева; если вы наденете монашеское платье, а потом пожалеете, будет уже поздно.

— Я не раздумаю, будьте покойны. На сей раз я уверена в себе.

— Подумайте до завтра. Завтра в пять часов мы сядем в карету и я отвезу вас в замок Шазле; там вы в последний раз спросите совета у аббата Дидье, после чего я сделаю все, что вы хотите.

— Благодарю вас, Жак, благодарю, — сказала она, схватив руку Жака и лихорадочно целуя ее.

Потом она ушла в свою комнату, долго молилась и уснула лишь под утро. Когда утром Ева спросила, где Жак, ей сказали, что он уехал спозаранку и обещал вернуться за ней в пять часов пополудни.