Кресло жалобно скрипнуло, но по молчаливому приказу своего повелителя – мясника, начало очередной рассказ, струящийся из глубин подсознания через закрытые плёнкой, блаженные глаза хозяина прямо в его воспалённый мозг.
*****
Альберт был замечательным парнем. Замечательным во всех смыслах этого слова. Высок, красив, статен, умён. С чёрными как смоль глазами, пышными кустистыми бровями. Глаза его сверкали молдаванской искоркой, а ямочки на щеках сводили с ума и доводили до слёз многочисленных школьниц и студенток.
Работал Альберт зубным техником в старой зубодёрной клинике «Вашингтон&Вашингтон, не отец и не сын», о которой по всей Москве ходили мистические, покрытые загадочной завесой слухи. Кто-то рассказывал, что будто бы его друг своими глазами видел, как в кабинет доктора Вашингтона вошла старая страшная согнутая старуха с развивающимися седыми волосами, а вышла из него статная спортивная брюнетка восемнадцати лет отроду, с надувными грудями и длиннющими стройными ногами на высоком каблуке. Другой клялся, что был свидетелем, как в этот загадочный кабинет зашёл человек, и он, дескать, долго ждал, когда тот оттуда выйдет или позовёт его. Когда прошло уже очень много времени, и он решился зайти туда сам, то увидел, что никого в кабинете нет. Да и вообще в этот кабинет никто не заходил уж лет пятьдесят. Всё подёрнуто вековой пылью, оборудование осталось ещё со времён доктора Менгеле, фашистского врача-маньяка, ставившего генетические опыты на близнецах с неарийской кровью, которые заканчивалось страданием и смертью. Сбивчиво, путаясь он рассказал, как выскочил страшного кабинета и увидел, что и клиники-то никакой нет. Только что весело щебетавшая по телефону администраторша, превратилась в покрытый паутиной и вуалью скелет, стены почернели от плесени, а ветер разбросал по полу остатки истлевших историй болезни. Чёрные волны, как щупальца, поползли за ним по стенам, потолку, и он бросился бежать из этого страшного места. Бежал без оглядки, не осознавая куда, пропитанный насквозь страхом и нечеловеческим ужасом. Очнулся рассказчик, лишь стоя абсолютно обнажённый посреди Красной площади в январский сорокаградусный мороз. Прохожие таращили глаза и показывали на него пальцем, а вдалеке слышался свист милицейских свистков.
Сами же обитатели странной клиники давно уже свыклись с невероятностью некоторых окружающих их обстоятельств, и как будто перестали их замечать. Вообще, что такое есть нормальность и ненормальность? Где грань между общепринятыми нормами и психическими или социальными отклонениями? Именно социум, окружающее нас общество, устанавливает правила игры, которые либо навязываются мнением или желаниями отдельных людей, либо сформировались в силу определённых обстоятельств.
Как хорошо бывает утром в Москве зимой! Слякоть, грязь, холод. Идёт колючий, мокрый, серый снег. Тротуар посыпан гремучей солёной смесью, разъедающей ботинки и лёгкие. Повсеместно люди. Большое количество людей. Огромное количество людей. Откуда они берутся спросите Вы? А ответ простой. Это заговор. Простой Московский заговор. Начав изображать работу и занятость, все прибывающие в этой механической табакерке под названием Москва, настолько пристрастились к своей игре, настолько привыкли исполнять роли КУДА-ТО СПЕШАЩИХ механических апельсинов, что превратились в людское море, где каждая капля – это отдельный человек. Он вроде и отдельный. Вроде и идёт, как ему кажется по своим делам, на самом же деле он – часть моря, волны, потока у которых своя, совершенно отдельная цель, философия, разум. Эта волна накрывает, поглощает, сметает всё на своём пути.
Как всем известно, москвичи и гости столицы не работают и никогда не работали. Вся страна работает на них, а они просто изображают важных людей. Само слово «москвич» предопределяет их бытие. Если ты москвич – ты уже априори начальник. Это как родиться в царской семье. Только за то, что ты зачат в этом географическом месте, а не в другом, ты получаешь преимущество и фору перед всеми остальными. Самый ничтожный клерк из Москвы выше, чем самый высокий начальник из провинции. Так устроен мир. Такие правила придумали москвичи. А эта знаменитая фраза «Ну это же Москва!», которая сразу объясняет всё и показывает отдельность, избранность Москвы по отношению ко всему остальному. Здесь позволено многое из того, что другим нельзя.
Крылатая фраза, впервые сказанная римским комедиографом Публием Теренцием Афром «Quod licet Jovi, поп licet bovi». Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Москвичи сговорились и стали всегда по утрам выходить и куда-то идти, играя в людское «Море волнуется раз, море волнуется два». Их призывает коллективный разум Человеческого моря. Он притягивает их, как ядро молекулы. Людское море день за днём продолжает мерное всепоглощающее движение по улицам, метро, общественному транспорту, дорогам. Оно разбивается пенными каплями о здания и сооружения, расплёскивая капли людей по офисам, кафе, ресторанам, домам, гостиницам. Москвичей никогда нет, они всегда где-то. Они заняты всем, но ничего не успевают. Всё время куда-то спешат, но никуда не попадают. Они всегда «в море».
Этим прекрасным пасмурным московским промозглым утром, Альберт вынырнул из человеческого моря недалеко от перекрёстка Сретенки и Садовой и, хлюпая по чёрной мокрой жиже, привычно направился в сторону клиники. На углу как обычно шла вечная стройка. Проходя её, Альберт всегда думал:
– Сколько лет я хожу мимо, а стройка всё идёт и идёт. Может на самом деле строят дом не вверх, а вниз?
Он и сам не догадывался, насколько близок к истине. Альберт подошёл к старому историческому трёхэтажному зелёному дому с памятной табличкой «Здесь в 1875г. располагалось Посольство Нидерландов в России». Здесь же висела перекошенная рекламная вывеска «Стоматологическая клиника Вашингтон&Вашингтон». Привычно поднимаясь по кафельной лестнице на восемь ступенек, он их в очередной раз пересчитал.
– А вдруг добавится, ну или наоборот, пропадёт? – обосновывал он сам для себя ежедневный лестничный пересчёт.
Альберт постучал в обитую старой драповой чёрной кожей дверь, дёрнул её на себя. Дверь податливо пошла навстречу, он зашёл. Сама клиника ничего особенного собой не представляла, это была самая обычная нехорошая квартира. Когда-то она принадлежала знатному купцу по фамилии Паришкура, затем была конфискована революционным комиссаром Даниилом Разрыхлённым, после чего её ждал коммунальный ад. В послевоенный период, для исследовательских целей изучения стоматологических инноваций и проблем, благодаря знакомству и покровительству Зам.пред.мин.здрав.коммун.обл.исполком, товарища Зазвенидыхайло, нехорошая квартира временно отошла чете Вашингтонов. Всё дело в том, что Зазвенидыхайло, втайне от жены и товарищей по партии, любил заниматься адюльтером со своей тайной любовницей – мадмуазель Жозефиной де Маргиналь. От этого срамного занятия у него постоянно во рту заводилась всякая гадость, пренеприятный запах, изжога и отрыжка. И только доктор Вашингтон мог её вывести. Советская же медицина была бессильна, да и обращаться к ней было весьма щекотливо.
– Ох, Дармидонт Ананьевич, Дармидонт Ананьевич, экий Вы шалун! – поговаривал Вашингтон, вынимая из чёрных парадантозных зубов Зазвенидыхайло очередные последствия его вечерних любовных похождений, застрявшие в гнилых зубах и межзубном пространстве, – Пора бы Вам, любезный, закончить это дело. А то вон из рта, как из унитаза несёт!
Зазвенидыхайло же лукаво прищуривался, стряпал хитрющую улыбку и отвечал:
– Рано, рано ещё, батюшка! Рано, Серж Юльевич! Уж я сначала свою Жозефинушку до блеска зацелую, а потом уж и помирать не жалко.
*****
Рядом с выходом из квартиры-клиники стоял чёрный, протёртый, просиженный кожаный диван, над которым возвышался пустой аквариум. Воду вместе с рыбками выпил пьяный сторож Кузьмич после очередной серии обильных возлияний в Вальпургиеву ночь. В эту ночь, в полнолуние, один раз в году, по старой доброй корпоративной традиции, все обитатели зубодёрни раздевались догола, надевали маски, без меры пили вино, обильно удобренное афродизиаками и занимались на этом самом диване всяческими безобразиями. Особенно эти ночи любил сам Вашингтон-старший. Он выходил обнажённый, в одной короне на голове, со скипетром и державой в руках, поглаживая седые волосы на груди дряблою рукой. В этот момент его тельце напоминало старый сморщенный гриб.
