– Оу! С вами надо ухо держать востро! Впрочем, мне это нравится! В смысле – тоже! Как и всё остальное в вас!..

– Мне тоже с вами легко, приятно и радостно!

Фархад взглянул в ее глаза и оставался в них чуть дольше тех мгновений, которые он, зная пронизывающее действие своего взгляда, позволял себе обычно, с другими людьми. Да, между этими двумя парами глаз, между этим мужчиной и этой женщиной, между их сердцами была связь. Было взаимное притяжение, ничем не отягощенное, вольное, как степной ветер. Одно из самых прекрасных явлений во взаимоотношениях представителей двух половин человечества.

– Ваш сын живет в Алмалыке?

– Здесь он снимает квартиру. А постоянное жилье в Ахангаране, с матерью.

– Вашей?

– Своей.

– Но вы же говорили…

– Я был женат дважды, – пояснил он, не дав ей докончить мысль.

– И по какой из жен вы вдовец? – вновь та же улыбка, хитроватая и ласкающая.

– По второй, конечно. По первой я – покойник.

– То есть она по вам – вдова? – вновь искорки в ее глазах.

– По мне – да. И, видимо, точно так же – по другим: она еще трижды побывала замужем.

– То есть в настоящее время она опять свободная женщина?

– Да. Опять, так сказать, соломенная вдова. Пока всего лишь в четвертый раз! Эх, раз! Еще раз!..

– Я ее помню. Красавицей не назовешь, но довольно симпатичная…

– Была! Но уже давно имеет вид лупоглазой коротышки-колобка. Весьма упитанна! Даже чересчур!

– Вы и в пионерлагере, когда она была нормальной комплекции (не считая ее интересного положения) не смотрелись замечательной парой. Как же вы женились-то на ней?

– Вы же сами назвали ее довольно симпатичной. В смысле, 30 лет назад. Но не это главное. А суть в том, что она обладает таким свойством своей натуры, что как бы гипнотизирует человека. Как бы гипноз выражается не в том, что очаровывает или околдовывает. А в том, что она ведет себя с мужчиной настолько доверительно, что он и сам не замечает, как попадает в положение, когда просто-напросто неловко отвернуться от женщины или отстранить ее. Ну, примерно то же самое, когда старушка просит на оживленном перекрестке перевести ее на другую сторону улицы.

– Конечно, в такой просьбе не будет отказу. Но, знать, не случайно старушечка в первый раз выбрала вас, – улыбнулась Ника.

– Я, конечно, чувствовал это. Но отказать не смог. Еще и потому, что отношения с ней – первые в моей жизни на серьезном уровне. Но самой существенной причиной, пожалуй, было то, что на том самом оживленном перекрестке я переживал кризис одиночества и драму сомнений в правильности выбора своей профессии. И старушечка оказалась соломинкой для утопающего. Впрочем, о моей первушке я говорю по своим ощущениям, анализу, выводам. Быть может, у последующих ее мужей было по-другому. Я не имел чести ни быть знакомым с ними, ни даже видеть их… Ах, да! Поправка! Действительно, с ними было иначе. Насколько мне известно по каким-то случайным сведениям, не они оставляли ее, но очередного проводника через дорогу отваживала она…

– А вы?..

– Около пяти лет уходила жена в мир иной, теряя на каждом круге и в здоровье, и в других данностях человеческой и женской сущности. Как ушла – уже более 8 лет…

– Вы меня понимаете даже не с полуслова и даже не с четверти, а с одного местоимения! Именно об этом я и спрашивала. И с тех пор вы один?

– Нет! Были еще три попытки…

– Да вы не Дон-Кихот, а Дон-Жуан! – засмеялась она своим прекрасным смехом, негромким, ярким, освещающим.

– Нет, Ника, не так! – улыбнулся он, и в его глазах она увидела затаенную печаль.

– Не Дон-Кихот – да! – продолжил он. – Теперь, когда мне уже за 50, не Дон-Кихот. В том смысле, что если и не полностью, но в основном преодолел восторженное ротозейство Рыцаря Печального Образа. Донкихотство – в прошлом, в юности, молодости. И слава Богу! Потому что в наше время, когда так называемая социалистическая экономика рухнула с позором, когда так называемый социалистический лагерь развалился с треском, когда обломки Державы, бывшей совсем, казалось бы, недавно великой, поплыли в мутных водах так называемых рыночных отношений, когда Планета стоит на пороге нового тысячелетия, быть ротозеем, пусть даже возвышенным, никоим образом не годится. Но я – и никак не Дон-Жуан! Повзрослевший байроновский герой – соблазнитель, совратитель, секс-спортсмен. Он своим пассиям, если и предлагает сердце, то понарошку, в качестве приманки. Но руку – нет! Держит свободной! Чтобы завладеть очередной жертвой. Я же, если можно так выразиться, болен синдромом ответственности перед женщиной, которая мне нравится, к которой меня тянет.

– Значит, я могу надеяться? – засмеялась она. – У меня есть шансы? Я могу выбросить из головы образ разбитого корыта?

– Я отвечу. И прошу мой ответ не считать шуткой или игрой. Вы мне очень нравитесь. Причем это не та влюбчивость, которая в юности и молодости могла дать вспышку в сторону чуть ли не каждой смазливой девушки. Нет, нет, и ныне сердце мое не молчит. Оно в радостном, волнительном, томительном смятении. Но, кроме того, я каким-то шестым чувством понимаю, что вы – особенная. И страшновато: удостоюсь ли вашей благосклонности?

– Я привязалась к вам еще 30 лет назад. И во всей последующей жизни думала о вас.

Он замер. Потом улыбнулся. Теперь она увидела в глубине его глаз боль.

– Вам жаль?

– Да… Это сложно… И рассказывать долго. Книги можно написать. На исходе пятого года жизни с первой женой я окончательно убедился, что глубоко несчастен с ней. Это совпало с нашим переездом из Москвы в Ташкент. И еще с одним событием – появлением на моем небосклоне ярчайшей звезды, женщины чрезвычайно обаятельной, красивой и с неудачностью личной жизни, похожей на мою.

– Она – ваша вторая жена?

– Да… Она меня поразила с первого взгляда. После первой встречи мы с ней не виделись три месяца. Потом так повелось, что виделись каждый день, на людях. И понесло меня в буре восторга и упоения. Это была та самая любовь, которую жаждал с детства. Но в первые 7-8 месяцев я страшно сомневался – до судорог в сердце, ужасно колебался – до спазмов в голове. Это было глубоко драматично… Едва ли не смертельно… Очень долго и тяжело уходил из семьи, от детей… Четыре года… Только потом любимая женщина посмотрела на меня благосклонно. Последнюю треть нашего недолгого супружества – всего 14 лет! – она угасала от букета болезней.

– И вы ее любите до сих пор? И потому не ужились ни с одной из последующих трех жен?

– Ну, это были не совсем жены, но кандидатки. А Ширѝн, жену, да, люблю.

– И я ее люблю за то, что вы ее любите.

Он опять замер. В его глазах она увидела еще бóльшую волну боли.

– Вы – необыкновенная. Другим женщинам я никогда не признавался вот так в открытую, что продолжаю любить. Вернее, они не давали мне объяснить, что сердце – огромно, что пределы, занятые в нем покойной женой, вечны, но что есть другое пространство, свободное, в которое непременно должна войти другая женщина. Они опережали меня. Одна начинала мрачнеть, ревновать, злиться. Пятая – чуть ли не фыркала от неудовольствия. Десятая – упрекала: мол, что же ты делаешь возле меня, коли так любишь свою жену. Потому я и говорю сейчас, что вы, быть может, единственная на всем свете такая добрая, понимающая, сопереживающая.

– Отчего же вам сейчас так больно?

– Я отвечу так же открыто, как в нынешний вечер до сих пор получалось у меня. Хотя это опять-таки сложно. К тому же придется потревожить душу усопшей жены. Это – нехорошо. Но вранье или недоговаривание – сейчас еще хуже. Ширѝн имела потрясающую внешность. Она была не просто красавицей, но внешне неотразимой для любого мужчины. Как и вы, Ника… Внутри же Ширѝн была обыкновенной, рядовой женщиной. Вы – великая и в себе. Оттого мне и больно, что у Ширѝн ум, сердце и душа были не с вашего редчайшего ряда.

Карие, почти черные глаза Вероники светились пониманием, благодарностью, счастьем.