Я снял куртку и стянул ботинки.

Я бы хотел ему рассказать, правда, наверное, он лучше Сани и Веры всё поймёт, но я не могу… просто не могу.

Я бы мог придумать кучу отмазок типа «я не хочу отвлекать его», «не хочу, чтобы он был загружен моими проблемами», «не хочу, чтобы он переживал из-за меня», но все они вели к одному – к грёбаному мертвецу, который, как живой, привязался ко мне.

Уже только от этого я заводился, злился и хотел проклинать его, но какой смысл?

Яков мёртв.

От его упоминания внутренности загорели. Я плавился. Тело будто бы теряло границы, и мне казалось, что я растекусь вязкой массой и не смогу вернуть себе прежний вид.

От жара кружилась голова. На спине выступил пот, и свитшот прилип к коже.

Нужно раздеться.

Я стянул его через голову и вместе с движением ткани отчётливо почувствовал чужое прикосновение.

Я заледенел. Повернул голову в сторону плеча, но никакой руки там не было. За моей спиной тоже никого не было, но я точно почувствовал чью-то ладонь…

Я стоял со свитшотом в руках и не мог пошевелиться.

***

Старосте написал, что заболел, сам решил остаться дома и никуда не вылезать, чтобы не сталкиваться с людьми. Чтобы не сталкиваться с проблемами.

Я сидел на кровати и не знал, что делать. Боялся пошевелиться, потому что каждое собственное движение, колыхание воздуха и одежды мерещилось прикосновением человеческим. Я вжался спиной в стену, чтобы всё видеть, чтобы телом знать, что позади никого физически быть не может, я хотел заставить себя так думать, исходя из рациональных вещей, но то, что я чувствовал, совершенно отличалось от того, что я думаю и хочу думать.

Иногда я был близок к тому, чтобы расплакаться, а не плакал я… давно. Примерно с того же времени.

Я поднимал глаза, а вокруг всё было размазано, и тогда мне мерещился его голос. Он говорил не плакать, говорил, что всё будет хорошо, он говорил всё то же самое, что я слышал от него. Я зажимал уши, опускал голову на колени и выдавливал из себя слёзы.

Хотелось плакать, но выходило выронить только по паре слезинок.

Я знаю, что всё это неправда, мне только так кажется, и так же, как оно началось, оно должно закончиться. Я же знаю, как оно на самом деле, значит, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Только почему я привык к тому, чего со мной не было, я не представлял.

Жестокая загадка.

Я провёл рукой под глазами и уставился вперёд.

Никого нет. Только я. Я один и больше никого.

Я хотел выбить эти слова в своём сознании, чтобы не повторять их из раза в раз, чтобы поверить и не нуждаться в доказательстве, чтобы я мог закрыть глаза и ничего не чувствовать, никого не слышать и ничего не вспоминать.

Иногда, чтобы прийти в себя, я трогал вещи: подушку, одеяло, ту же стену, орнаменты на обоях, я слышал, что это помогает успокоиться, но, когда я дотронулся до своей руки, вместе со своим прикосновением ощутил его.

Я зажимал глаза, стискивал зубы и продолжал повторять себе, что его нет, это я касаюсь себя, больше никто этого делать не может, и прикасался к себе, чтобы закрепить ощущения вместе со словами, но, чем больше было прикосновений, тем больше было неестественных ощущений. Я потел, сердце билось, голова шла кругом, а воздуха не хватало.

Я осмотрел комнату, снова удостоверился в том, что знал, но выдохнуть спокойно не мог.

Когда мне понадобилось в туалет, я понял, что не могу. Стоял, смотрел на дно унитаза со спущенными трусами и членом в руках и думал, что Яков смотрит. Стоит рядом и как раньше, не понимая, что не так, озабоченно спрашивает, в чём дело, поглаживая руки и плечи, если надо, он может помочь.

Я натянул трусы и вышел из туалета, хлопая дверью.

Терпел, пока не заныл мочевой пузырь.

Сначала было хорошо, потом душил стыд.

Я закинул голову и повторил заветные слова.

Его здесь нет.

========== 7. ==========

В последние дни мерещились не только его прикосновения. Не только при моём собственном прикосновении. Когда я пытался заснуть, то спиной ощущал невозможное тепло другого человеческого тела, ощущал губы на шее и мерзкое, расслабленное дыхание.

Несколько раз за ночь я откидывал одеяло и резко поднимался. Ходил по комнате и тёр шею до жжения, чтобы избавиться от ощущений, которые мне лишь казались. От следов, которых не должно было остаться на моём теле. От страха, который нарастал и поглощал. Он, как вирус, захватил и поразил во мне всё, на что мог повлиять – на другие чувства и мысли, на действия и движения.

Уже неделю я ни с кем не связывался.

Это ненормально, я знаю, надо выбираться. Надо ответить на сообщения, надо самому написать Толе или Сане с Верой. Надо, но страх пережимает в теле каждое сухожилие, обрезает мысли до ничтожного «ничего не получится», и я сдаюсь.

Это не дело. Нельзя давать победить тому, что не должно обладать такой силой.

Иногда меня хватало на то, чтобы одеться, игнорируя возникающие касания, и идти на улицу: я ходил вокруг дома, потом вокруг соседнего, выбирался из района и почти ни на кого не натыкался. Я выходил поздно ночью после того, как вылез из кровати, чтобы от присутствия Якова ничего не осталось.

Именно на улице я ощущал его слабее всего.

Декабрь уже наступил, снега было немного, температура едва держалась на отметке «-5», но из-за ветра казалось, что холоднее. Обычно я легко одевался, быстро замерзал, ускорял шаг, но не возвращался домой. Сновал туда-обратно, пока не гудели ноги, а, когда возвращался, мгновенно отключался.

Я продолжал чувствовать его, когда одевался и раздевался, когда чистил зубы и умывал лицо, когда готовил завтрак и старался впихнуть в себя ложку, когда ничего не делал и пытался отгородиться от того, что окружало.

Я не вспоминал, как много сотворил Яков, пока это не началось. А всё, что он сделал, касалось всех вещей в повседневной жизни. Он проник в неё и испоганил каждую её часть, сделал невозможной, словно был жив и сидел со мной, смотрел на меня со своим уродливым интересном и спрашивал: «Илья, как тебе?.. Илья, что ты будешь? Илья?..».

В такие моменты хотелось кинуть тарелку, но я понимал, что она разобьётся о стену, а с Яковом ничего не станет.

Днём я вышел из дома, но не поехал на пары или к родителям, взял такси до кладбища.

Родители пришли в ужас, когда я спросил у полицейского, где его похоронили, и когда я сам попросил их отвезти меня туда. Они не понимали, зачем мне это. Действительно, зачем жертве быть на могиле похитителя? Только чтобы плюнуть в фотографию.

Я жёстко усмехнулся себе.

За окном стояла полуслякотная погода. Снег где-то держался, где-то был серым и коричневым, а на дороге представлял собой кашу, которая тормозила движение. Трудно было поверить, что пару лет назад в то же время снег застилал собой практически всё.

После того, как приехал на кладбище, понадобилось ещё двадцать минут, чтобы найти могилу. Надгробие было покрыто сантиметровым слоем снега. Территория вокруг была нетронутой.

«Харьков Яков Денисович»

Как и раньше, мне не было дела, кем был Яков до того, как похитил меня, где и когда родился, с кем и где вырос, всё, что интересовало меня, это треклятая дата смерти и чёртов год. Они были неизменными, знакомыми мне, написанными на его могильной плите, но они меня не успокаивали. Злили.

Почему, если я всё знаю, если прекрасно знал до этого, я помню? Почему вспоминаю? Почему вспоминаю именно так? Я пнул ошмётки снега с влажной землёй. Часть врезалась в надгробие.

Не было ни цветов, ни венков, ни оставленной еды или воды. Не было ничего, потому что этот мудак ничего не заслуживал. Я снова пнул снег, теперь с чётким намерением измазать плиту. И пинал так, что скоро ботинки были в грязи. Могила Якова едва ли. Мне не хватало сил, всё разлетелось по сторонам.

Я хотел кричать, повторять одно и то же, только бы дозваться до себя, до трупа под землёй, хотел, чтобы он меня оставил и больше не трогал, чтобы убрался из моей жизни навсегда, но, когда я открыл рот, то понял, что кричать будет больно.