Психолог покивала и спросила, беспокоит ли меня что-нибудь. Возможно, о «чём-нибудь» она сама знала от родителей, если они встречались с ней до того, как я присоединился к ним.

Я сделал вид, что задумался, будто что-то, кроме семейной игры, мучало и доставало меня. Я уже определился, что буду говорить о Якове, чтобы ещё поиграть на чувствах родителей. Мне интересно, как они себя тогда поведут, сколько ещё вбросят денег в моё обеспечение, чтобы загладить вину, и сколько эта вина будет их преследовать. Когда она вообще к ним привязалась.

Я посмотрел на мать и отца, они поймали мой взгляд, и мне захотелось отгородиться, поэтому я посмотрел на психолога и заговорил.

Только тогда я осознал, сколько неведомо моим родителям. Они знают только то, что меня похитил какой-то полоумный чувак, удерживал, отрубил ноги, и это всё. Всё из того, что я пережил в том доме. В своём доме.

У меня задёргался правый глаз, а пальцы рук похолодели.

Это нехорошо. Я вспоминаю то, что делает только хуже, но, если этого будет достаточно, чтобы родители отстали, я расскажу. Немного, сколько смогу.

Я сглотнул и еле открыл рот:

— Несколько месяцев назад меня похитил один… один ненормальный. И где-то с месяц удерживал, — я сцепил пальцы рук и посмотрел на запястья. Синяки так и не рассосались. Остались гадким напоминанием о тотальной беспомощности. — Я почти всё время был связанным, чтобы не смог убежать. Он развязывал меня только тогда, когда… ох, массировал мышцы, чтобы ничего не произошло. А всё, что касалось меня, он делал сам, — мне стало ещё холоднее, а веко глаза продолжало дёргаться, — ну, кормил меня, — я потёр глаз, — чистил зубы, раздевал, мыл, следил за всем, что я делал, — я ощутил дикую усталость и с каждым словом, с каждым воспоминанием, я детальнее видел перед собой комнату: белые шероховатые стены, жёлтое пятно на потолке, пустое окно с огромными сугробами и Якова: его бледный образ, тупую восторженную улыбку, трепетные прикосновения, успокаивающие слова… И всё это я ненавидел сильнее чем прежде. — То есть, понимаете, всё. Для него это было нормальным, будто так надо, будто он может позволить себе трогать меня, где угодно, и в этом нет ничего такого. — Не мог я прямо сказать, что он домогался меня. — Он всегда был со мной, никогда не оставлял одного, спал, прижавшись ко мне. Не знаю, — почему-то я подумал об этом, — может, не будь он евнухом, он бы меня насиловал, — если он считал свои действиями верными, то и секс мог попасть под его норму, — сложно сказать, что я рад этому. Тому, что он был евнухом… всё равно он был больным…

И я вспомнил, как этот больной умер, каким обезображенным стало его лицо, покрытое кровью и ссадинами, сколько я лупил его и смеялся над ним и каким чудом удалось убежать от него, и мне полегчало. Я наконец-то вздохнул и расцепил пальцы. Глаз перестал дёргаться.

Я услышал всхлип и посмотрел на родителей. Мать плакала, а отец с нахмуренным, загруженным лицом положил свою руку на её плечо.

— Боже, боже, — повторяла она, утирая платком глаза, — Илья… боже.

Наверное, я должен был растрогаться, моя мать так переживала обо мне, но её слёзы, как и её забота и забота отца, откликались во мне жёстким цинизмом. Почему она ревёт, когда всё это пережил я? Потому что её не было со мной? Потому что она, как и отец, кинула меня?

Это я должен реветь и рассказывать, как ныл каждую ночь от страха и безысходности в кровати с Яковом, как жгло глаза и кожу от слёз, как я заставлял себя держаться, когда Яков спускал с меня штаны и трусы и подставлял бутылку, как я думал, что сойду с ума и разобью череп о стену, как невыносимо было, когда он рубил мне ноги, сколько после я страдал и надеялся, надеялся, что я, мать его, действительно умру и всё закончится.

Я положил руку на глаза, чтобы ничего не видеть. Чтобы всё забыть и больше не вспоминать.

Но о чём больше всего я хотел рассказать, так это о том, как паршиво и одиноко мне было, когда я остался один, сколько плакал, когда возвращался домой, и знал, что ещё долго буду один, сколько раз я проклинал решение родителей и мысленно хотел, что всё вернулось на круги своя.

Но я знаю, чтобы я ни сказал, уже ничего не будет прежним. Никогда.

Сколько бы сил человек ни прикладывал, а в прошлое вернуться нельзя.

Мы сидели молча, пока мать успокаивалась. Когда она закончила и попросила прощения, я сказал, что, похоже, ещё не готов об этом говорить. Женщина-психолог кивнула и сказала что-то в заключение.

Сеанс прошёл как белый шум.

Когда мы вышли из кабинета, мать на чувствах обняла меня. Её мокрая щека касалась моей. Она снова плакала и с каждым всхлипом крепче сжимала. Я ощущал её едва тёплое тело и не мог пошевелиться. Она продолжала просить прощения, а я ждал, когда она отпустит, стискивая подлокотники.

После похода к психологу отец не сразу заговорил со мной, его девушка вела себя под стать ему, и я наконец-то ощутил спокойствие.

Меня не трогали и не тревожили банальными утешениями, большую часть времени я был предоставлен самому себе и чувствовал в этом лёгкость. Теперь я мог посвятить своё время подготовке к занятиям с Толей и не захламлять его заедающими мыслями.

На деле я мог и не готовиться, все задания были у Марины Семёновны, но я хотел самостоятельно найти материал, изучить его, выбрать подходящее и в лучшем состоянии встретиться с Толей. И он отмечал изменения во мне: сначала удивлением, потом улыбкой.

Как он был рад моим подвижкам, так и я радовался тому, что могу быть с ним. Что могу отплатить за всё хорошее и могу дать ему такую же поддержку, которую получил я.

========== 3. ==========

Подготовка к операции и реабилитация в общем заняли больше полутора лет. Слыша мою историю, врач с искренним удивлением говорил, что мне крупно повезло, ни одна культя не воспалилась. Я лишь вспомнил, как думал, что, если такое произойдёт, выверну ситуацию в свою пользу.

Я не испытывал проблем больше должных, и окружающие говорили, что мне повезло. По всем фронтам: родители не жалели денег на врачей и протезы, в целом моё состояние было близко к «идеальному», за мной всегда кто-то мог присмотреть и оказать поддержу. Тогда я, наверное, впервые без язвительности подумал, что эта удача обусловлена рядом неудач и тяжёлых испытаний, которые я предпочёл бы не проходить.

Осознание того, что я вернул утерянное, пришло запоздало: после того как я смог без помощи стоять на ногах, после того как смог ходить без опоры, после того как съехал от родителей.

Мать и отец сказали, что будут рады поддерживать мою самостоятельность, и при этом они не хотели, чтобы я напрягался больше того предела, который был в их головах. Поэтому они помогали с поиском квартиры, все денежные аспекты взяли на себя, как и перевозку вещей, от меня оставалось только въехать, разложить вещи и начать жить.

Когда я закончил с уборкой и прилёг отдохнуть, пришло осознание. Оно вместе с воздухом влилось в тело и дало успокоение, которого, казалось, вот чуть-чуть и не хватало. Я не ощущал его недостатка, но, когда получил, понял, в чём нуждался. Как недостающий элемент в громадной машине, которая хорошо работает и без него, но с ним работает тише и меньше совершает ошибок. Я ощутил себя этой законченной «машиной» – вновь полноценным человеком, который может ходить, стоять, бегать, прыгать. Который вновь научился тому, что изучил когда-то в детстве.

Я поднял ноги. Протезы были качественными, издалека не отличались от обычных ног, только при касании ощущалась прохлада и чрезмерная гладкость, а цвет был слишком «правильным» – однотонным, без шрамов, складок, волосков и выступающих вен. Но это всё детали, сути они не меняют.

Через несколько дней я встретился с Саней и Верой, хотел, чтобы они одними из первых увидели меня, хотел показать им, какой я сейчас. Складывалось впечатление, будто мы не виделись те полтора года, что я работал над собой. Виделись, только я постоянно сидел в своём кресле. Вначале я уставал от элементарных упражнений, потом от нагрузки, от которой организм отвык, а потом не хотел перенапрягаться больше должного. Да и показаться хотел, когда уже без проблем буду ходить.