Сейчас это давалось сравнительно легче. Я толком и не злился. Мне дышать стало спокойнее, когда я увидел Соню и смог сказать ей что-то типа: «Надо же, как ты выросла», без ощутимого презрения к ней.

Летом я и Толя много ездили на велосипедах. Чаще всего так добирались до дачи его отца и там уже купались в речке неподалёку. Иногда собирались с Саней и Верой и устраивали киновечера: вешали на стену белую простынь, ставили Верин проектор и смотрели фильмы ночи напролёт. Как правило, нас хватало только на два с половиной фильма, а потом мы отрубались.

Как-то собрались с друзьями Веры из её университета, и так я познакомился с Таей. У неё были очаровательные длинные чёрные волосы, и, пока мы не познакомились, я смотрел на них, не думая, что делаю.

— Может, тебе на память локон оставить? — предложила она.

Отношения с ней развивались медленнее, чем я представлял себе. Возможно, откликался опыт с Ариной, возможно, с Таей мы действительно намного дольше топтались на месте, чем это казалось Арине. Я первым взял её за руку, первым поцеловал, первый трогал шею, талию, и я боялся переборщить, но Тая сказала, что, если будет против, я это замечу.

Я надеялся, что её знаком будет слово.

Прошёл ещё месяц прежде, чем Тая сама начала трогать меня, и, когда она взяла за руку, я ощутил неприятную дрожь. Связал это с тем, что не ожидал, но так было в течение нескольких раз, особенно если Тая первой проявляла инициативу: целовала неожиданно в шею или забиралась рукой под футболку. Постепенно я к этому привык, но она видела, как что-то во мне меняется, и спрашивала, в чём дело, а я не мог ответить внятно, и полностью губил атмосферу. Но полностью я загубил её, как и с Ариной, во время секса. Во время попытки подобраться к нему.

Это опять было связано с одеждой и с тем, что, как мне показалось, Тая попыталась её снять.

Тогда я ощутил тот страх, о котором говорила Арина. Тогда я понял, что, если инициатива не в моих руках, то настрой убивается напрочь. Но ещё до меня дошло, что все проблемы идут от прикосновений.

После этого я как-то спешно, некрасиво расстался с Таей, сказал, что, похоже, у меня проблемы и дело во мне. Звучало паршиво. Тая ничего не сказала, только покивала, согласившись с моим решением. Тогда мне хотелось узнать, что она сама думает, но, если она не говорила, то, скорее всего, считала, что не надо.

Некоторое время я был будто не в себе. Плохо спал, не понимал, что происходит со мной. Таких проблем с мастурбацией не возникало, я настраивался без проблем, и я не думал, что дело действительно в Арине или Тае, они привлекали меня, я это чувствовал, но что-то стеной стояло между нами. Что-то, что было во мне.

И, как назло, чтобы ещё больше понервировать, я начал реагировать на каждое рукопожатие с парнем в группе. Не мог достаточно сжать пальцы, после прикосновения почему-то возникала дрожь, а если меня трогали без предупреждения, например, коснувшись сзади на паре, я вскакивал, как буйнопомешанный, и всё, что ощущал, – это быстрые удары сердца.

Я никому не мог объяснить, что со мной происходит, я даже себе не мог этого объяснить, просто чувствовал, что каждый день становится тяжелее предыдущего, что мне намного легче, когда никто не трогает меня и я никого не касаюсь, но, что было хуже, я чувствовал тревогу дома, когда был совершенно один. Никто не мог меня без разрешения тронуть, никого, кроме меня, в общем-то и не было, но меня не оставляло чувство, словно кто-то есть. Кто-то наблюдает за мной, кто-то, кого не увидеть и кого не коснуться.

Из-за этого было трудно сконцентрироваться на материале, я не запоминал ничего из того, что прочитал, и ничего не мог записать. Это состояние истощало. Я просидел до ночи, но так и не пришёл в себя. Чтобы успокоиться, прошёлся по квартире.

Конечно, никого не было ни в коридоре, ни в туалете, ни в ванной, ни на кухне. В моей комнате тоже. Это очевидно. Никого быть не могло.

Перед сном я выпил чай с мёдом и удивился, когда почувствовал холод.

Наверное, оставил окно на защёлке.

Я расправил шторы и увидел, что окно закрыто, и тогда что-то коснулось моего плеча.

Я дёрнулся, махнул рукой и схватил штору.

Это была она…

Я глубоко вдохнул и выдохнул, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Пульс отдавал в ушах. Я проверил, плотно ли закрыто окно. Ниоткуда не дуло. Из-за испуга мне стало жарко, но ощущение, будто откуда-то сквозит, осталось.

Я проверил окно на кухне и входную дверь. Всё было в порядке.

Всё, кроме меня.

— Ну уж нет, — сказал я сам себе.

Этого быть не может.

Почему я чувствую себя так же, как тогда… когда Яков подбрасывал мне пакеты и следил за мной? Он же умер, его больше нет, он никак не может достать меня, но я… я всё равно чувствую страх вперемешку с жаром и холодом. Страх, который разрастается от бурной активности мозга, а не от конкретного раздражителя, холод, который не вокруг, а который растёт изнутри меня, и жар, который обволакивает снаружи.

Я обхватил себя руками и прижался к двери.

Я убил его. Он умер четыре года назад, и примерно столько же я не вспоминал о нём, так почему же я чувствую себя так, будто он рядом?

========== 6. ==========

Ночи стали морозными и тревожными, сон – прерывистым и беспокойным. Я засыпал, но не высыпался. Сновидения почти не запоминал, а те, что помнил, отрывчато всплывали в памяти: я видел Якова, ёлку в углу комнаты, переливающуюся яркими цветами, свои связанные ноги и закрытую дверь, слышал, как он возится за стенкой, роняет дрова и бренчит тарелками и кастрюлями, как произносит моё имя и что-то бесконечно повторяет про свою бабушку.

Настроение ухудшалось, я быстро выходил из себя, злился и раздражался, но мне хватало сил, чтобы не выливать недовольство на знакомых и преподавателей. Я просто стал «менее активным»: менее общительным и контактным, более медлительным и отстранённым. От разговоров отмахивался привычным «не в духе», и мне вроде бы верили.

Я надеялся переждать это состояние. Надеялся, что приду домой и не буду параноить на пустом месте. Надеялся, что каждое «он умер», убьёт и ощущение его присутствия. Надеялся, что завтра станет лучше. Но становилось только хуже.

Чем чаще я думал, что он умер, тем чаще я вспоминал о нём и о том, что он делал, пока был жив. Заставляя себя спать, я больше думал о том, что мне «нужно заснуть», и пытался убедить себя это сделать, нежели позволял себе отпустить мысли и забыться. И для того, чтобы перестать думать о нём или о том, что нужно спать, я много сидел в телефоне: листал ленту, видел одни и те же новости, картинки по нескольку раз и ждал, когда сон заговорит о себе.

Говорил он о себе тогда, когда оставалось два-три часа до подъёма. Я уже не видел смысла спать, но глаза болели, иногда к ним подключалась голова, и я не замечал, как отключаюсь.

Иногда выключал будильник на автомате и просыпал пары, иногда просыпался каждые пятнадцать минут, и думал, что уже опоздал.

Организм работал на износ. Иногда при подъёме сердце так бешено билось, что меня всего трясло.

Холодный душ в этом деле здорово выручал. Немного бодрил, я заряжался энергией и мог отсидеть первые пары, но потом клевал носом, изредка, но засыпал на парте. Я не думал, что тогда Арина заговорит со мной. Она спросила, всё ли хорошо, работаю ли, потому что синяки под глазами у меня ужасные.

Дома я посмотрелся в зеркало. Она была права, но ужасными были не только синяки, весь я едва ли выглядел хорошо, вроде бы чистый, умытый, а ощущение будто бы слонялся неделями в горах и лесах. Измотанный, иссохший, запуганный.

Я прижался к стенке и сделал несколько последовательных вдохов и выдохов.

Надо придумать, что с этим сделать.

Обсудить с кем-нибудь?

Я подумал о Толе и тут же отговорил себя. Не хочу его втягивать.

С родителями… сколько бы хорошего они ни сделали, доверия к ним никакого. Саня и Вера… если расскажу им, тогда и Толя узнает. Они ещё спросят, почему я ему не рассказал, и тогда я стопроцентно начну думать и о своей вине, и о том, что самому близкому другу довериться не смог.