— Ты такой недружелюбный, — может, с того момента улыбка Матвиенко стала тем, что начало меня бесить.

— Будто меня это волнует.

— То есть, если бы ты услышал то, что тебя волнует, ты бы изменился?

— Что тебе надо?

— Страшно-страшно. А если я скажу, что знаю тех, кто напал на Колю?

Я подумал, что конкретно ослышался. Но именно это сняло всё раздражение и оставило непонимание:

— Что?..

— Говорю: я знаю, кто напал на Колю, — с паузами повторил Матвиенко, будто я глухой.

— Ты так прикалываешься?

— Нет, — для него это был пустяк.

— Почему не сказал? Ты что, не понимаешь, как это важно? — тогда я был безобидным, мог только спрашивать, о чём думает Матвиенко, и пытаться донести до него, будто он не знал, глупую мысль: его знания могут помочь нам всем.

А он знал. Поэтому улыбался, пока я, внутренне надрываясь, искал причину его молчания. Пытался убедить, что нужно рассказать. Нужно действовать.

— Конечно понимаю. Поэтому не говорю.

— Ты… как, — я ошалел. Задыхался. Хотел найти слова, которые его образумят. Мне казалось, что он не в себе.

— Хочешь, чтобы нападения прекратились? — ответ был ясен. — Я могу это устроить. Но, если ты откажешь, они продолжатся. И кто знает, чем закончатся… Верно?

Тогда я не думал, что могу пойти против. Что есть другой вариант. От меня зависело, что станет с Колей. А я не хотел, чтобы такое настоящее стало его будущим. И тогда Матвиенко сказал, что надо сделать. Я был готов стать грушей для битья, вместо Коли, пресмыкающимся перед теми парнями, но не к тому, что сказал Матвиенко.

— Понял? Скажешь это завтра.

— Я…

— Сможешь, как иначе? — он похлопал меня по плечу.

— А если… если я скажу, что ты виноват? — то был первый и единственный раз, когда я решил «попытаться».

— Как докажешь? Думаешь, слов хватит? Не больше, чем ревность друга, как тебе? Без доказательств тебе ничего не светит.

Он игрался со мной. С моим положением. С тем, что я ничего не мог придумать.

Это всё бессилие.

— Обещаешь? — я запинался. — Обещаешь, что после этого, ничего больше не случится?

Я так хотел, чтобы моя жертва не была напрасной.

Матвиенко обещал и продолжал улыбаться.

Может, если бы у меня было больше времени, я придумал, как обдурить его. Как всё вывести на свет. Но времени не было. И я был трусом.

Коля выглядел плохо. Страшно плохо. Я не представлял, какими силами он смог прийти в школу. И зачем. Если бы он не решился идти сразу, у меня было бы время, так я думал. Было бы время, которое ничего не решило.

В тот же день я попросил Колю задержаться. Подождал, пока все уйдут, а все уходили быстро, и мы останемся одни.

Это было важно. Это было страшно.

Весь день у меня тряслось сердце. Весь день я оглядывался на Колю и думал, что надо поступить по-другому, рассказать ему, рассказать друзьям, но всегда примешивался Матвиенко. Заботливый, внимательный. И только я понимал, почему он обращается ко мне.

Я слышал, если представить, будто ситуация происходит не с тобой, будет легче. Проще. Я пытался. Представлял, как смотрю на себя со спины, как вижу больше, чем могут увидеть глаза, но ничего не получалось. Я продолжал быть собой, в своём теле, и ни на кого со стороны я не смотрел.

Я был перед Колей и должен был сказать свои слова.

— Вадим?

Я до сих пор не знаю, как мне это удалось. Я должен был и сделал. Потому что хотел помочь. Хоть и знал, что всё угроблю. Потому что этого хотел Матвиенко.

Потому что я плясал под его дудку.

— Давай кратко, — сказал я, надеясь облегчить задачу себе.

Тогда я ослеп.

Может, я просто закрыл глаза или опустил голову, но от лица Коли остались осколки.

— Ты мне неприятен. В меньшей степени. В большей – вызываешь отвращение.

Слова его шокировали.

Нервы терзали моё лицо, дёргались у рта и носа, то удерживая равнодушие, то превращая его в неприязнь.

— Не хочу возиться с гомиком.

— Но… но ты первым поддержал меня. Не оставил, — попытался тогда понять Коля.

— Из-за остальных. Что мне оставалось делать? Присоединиться к стаду и мычать: «педик»? Нет, надо было держать лицо – играть друга, понимаешь, да? По крайней мере, теперь уж точно. Сделай одолжение: не общайся со мной.

Коля пытался объясниться, уловить перемену во мне. Я перебивал его и продолжал говорить то, что не могло не ранить. Так было задумано. Так надо было сказать.

— Актёрище! — прыскал Матвиенко. Он был рядом. Он всё видел и слышал. — Жаль, что я всё знаю. Почти на слезу пробил. Талант, что сказать, — восторгался. Смеялся. И был безмерно доволен собой.

— Пошёл на хер, — и как бы я не был зол на него, я не мог поднять голос, не мог по-настоящему разозлиться.

Я чувствовал себя в грязи и отходах. Я хотел вырвать себе зубы и отрезать язык. Чувствовал, что зареву, потому что поступил паскудно, и держался, потому что Коле было хуже. Ему досталось больше. От тех ублюдков. От меня.

Весь день у меня дрожали руки. На моём лице собралось разбитое выражение, которое я увидел случайно, в отражении витрины. Так выглядел я, который держался из последних сил. Который прятал, что сотворил. Который видел, насколько отвратительно на самом деле выглядит.

Который желал себе сдохнуть.

После избиения прекратились.

Знакомые хотели узнать, что случилось между мной и Колей, почему мы не общаемся. Я говорил, что разошлись характерами. Что говорил Коля, я не знал. Но я видел, как иногда он смотрит на меня, как-то жалостливо, будто хочет что-то сказать.

Я игнорировал. Должен был игнорировать.

Иногда было настолько херово, что я выходил из класса, прятался где-то по углам школы, переживая отвращение к себе. Тогда особенно тяжело давалось дышать. Я даже подумал, что у меня начались проблемы с лёгкими.

А на деле проблемы были в другом. И для меня они закончились, когда мы переехали.

Я был этому рад.

Комментарий к 35.

Вадим – https://c.radikal.ru/c24/1912/f0/436ecf63a6da.png

========== 36. Среда-воскресенье, 10-14.07 ==========

Это было ужасно.

Лёжа на кровати, я перебираю отрывки: я ору на улице, прохожий спрашивает, что случилось. А я не отвечаю. Голос хрипит, горло дерёт, глаза режет. За секунду я умолкаю: не кричу, не дышу, не чувствую слёз. И всё будто не наяву: люди, которые смотрят на меня, которые проходят мимо, мужчина, который спрашивает, что произошло, пара человек, которые стоят рядом и проявляют беспокойство, и небо. Ярко-голубое. Как море на фотографиях с кучей лайков в «Инстаграме». Нереальное. Далёкое. И близкое.

Я спрятался в комнате, когда вернулся домой. Если бы мне не сказали, я бы оставил бэху. Хотел тихо поставить её у стены, но не удержал. Она опять упала, ударилась рулём о стену и сползла на пол. Я не мог её поймать. Смотрел и думал, как у меня пересохли глаза и горло. Как я хочу пить и как сильно я хочу спать.

Проснулся с сушняком. Выпил литр воды, который не помог, и вернулся в кровать. Когда устал лежать на животе, перевернулся на спину. И продолжал. Не ощущая никаких мыслей в голове. Не ощущая потребности думать и что-то мыслить.

Хотел проверить сообщение от Стаса, но только взял телефон.

Дальше дело не пошло.

Может, его стоило поставить на зарядку, я не помнил, где она и нужна ли, но потом телефон завибрировал.

Я отвечаю, несмотря на экран.

— Привет, — Андрей.

Я открываю рот и чувствую, что горло саднит. Натужно прокашливаюсь, держа руку на горле, будто это облегчит раздражение, и говорю то, о чём не задумался, когда увидел Колю:

— Ты ему сказал.

— Извини.

Теперь понятно, почему Андрей так звучал. Он узнавал это для Коли. Они пересеклись. Что тоже нехорошо. Потому что всё уже случилось.

Кажется, усмехаюсь.

Ужасное вчера.

— Ваще похер, — говорю медленно и тихо, так почти не ощущаю боли.