Второе пробуждение оказалось не лучше — над ним склонился тот самый бородач, которого он пытался пристрелить. Губы против воли произнесли: «Пить».

— Это мы мигом, ваше благородие. Митрич, воду давай! — зычно крикнув, бородач исчез из поля зрения, чтобы тут же приложить к губам Михаила флягу с живительной влагой. — Ваше благородие, ты не торопись, тебе шевелиться нельзя, — спаситель заботливо приподнял голову Михаила, — у тебя голова разбита, покой в таком разе первейшее дело.

Сигнал об аварии самолета, радист узла связи в Тебризе попросту проспал. Ну не привыкли еще радисты к должной дисциплине. Теперь пойдет под суд. На площадке у города, которую громко называли аэродромом, в тот день вообще никого не оказалось, и тревогу поднимать было некому.

Самотаева, по сути, спас случай. Связь через горы не проходила, и командир первого батальона Апшеронского полка с утра послал в Тебриз полусотню передать донесение командованию полка. Узнав о сбитом самолете, полусотня пришпорила коней и в последний момент успела поставить точку в разыгравшей военной коллизии. Тревога в Тебризе была поднята только к обеду второго дня. В результате два отряда встретились в трех верстах от Сардари, откуда Михаила переправили в госпиталь.

По большому счету, лежать в отдельной палате было не скучно. Героя-авиатора женский персонал госпиталя вниманием обойти не мог по определению — есть у слабого пола чутье на успешных представителей мужской части генофонда. Мало того что их смельчак летал выше туч, так он в одиночку не побоялся сразиться с целой армией злых персов!

Не забывали Михаила и военлеты, приносившие то фрукты, то чего покрепче. Это, «что покрепче», посетители поначалу выдували сами, ибо с контузией шутки плохи. Главврач госпиталя, коллежский асессор Гришин Иван Петрович, человек во всех смыслах лояльный, но только не в отношении здоровья своих подопечных, произнес как припечатал: «Спиртное, господин прапорщик, не ранее чем через неделю, и только после моего осмотра»!

Где неделя, там, как известно, хватает и трех дней, но… поклонницы своего героя заложили в первый же вечер. Такие они, на самом деле.

Захоронку с секретной рацией казачки первого батальона нашли по пути в батальрн, а через неделю она была в авиаотряде.

Не давали скучать и репортеры. Первым к Самотаеву прорвался представитель Таймс. Высокий, плечистый мужчина, с открытым мужественным лицом.

«Ну-ну, такую доброжелательность мы изображать умеем не хуже тебя, а вот кто тебя ко мне пропустил — найду гада, и уши отрежу».

Кстати, и нашел, и покарал. Публика естественно возмутилась: «Как можно так жестоко водить за нос толстяка-подпоручика»? А нечего было лезть на чужую грядку. Пусть скажет спасибо, что остался с ушами. Не в пример публике, коллежский экзекуцию одобрил. На словах пожурил, но по глазам было видно — сам бы оттрепал интенданта, да положение не позволяет.

Вопросы жителя Оловянных островов были предсказуемы:

— Господин Самотаев, читатели самой популярной газеты Великобритании с нетерпением ждут рассказа, как вам в одиночку удалось уничтожить стольких бандитов?

— Простите, стольких, это скольких? — скрывать язвительность у Самотаева не было и в мыслях.

— Не менее полусотни, — не моргнув взглядом, выпалил представитель второй древнейшей профессии.

— Вы сами-то, в это верите? — качественно изобразив крайнюю степень изумления, начал Михаил. — А почему не сотню, или две? — Мистер Смит, в самом деле, — темп речи стал возрастать, — а что мне стоит уложить сотню-другую бандитов? Как в сказке: «Одним ударом семерых». Автора, кстати, не напомните? И правильно, не стоит беспокоить старика Грима, — Михаил не давал британцу вклиниться в разговор, — он в гробу перевернется, услышав такой бред. Так что вы мне хотели рассказать о вранье на войне и на охоте? Или опять молчим, как рыба об лед?

— Приношу извинения за пробелы в русском языке, но я не понял последней идиомы, — переведя разговор на второстепенную тему, репортер доказал свой профессионализм.

— Каждый язык, господин Смит, — откинувшись на подушку, Миха пустился в откровенное разглогольствование, — имеет свои особенности. Возьмем, к примеру, итальянский — ни один европейский язык и близко не стоит по выразительности исполнения на нем оперных арий. Теперь рассмотрим тевтонов. Язык лающий, стихи на нем звучат, как телега на брусчатке, зато команды передается предельно точно. Русская речь, в этом отношении, исключительно метафорична. Она в равной мере виртуозно передает, как настроение героя, так и все оттенки предмета разговора. Для примера берем две поговорки: «Я буду нем, как рыба» и «Я бьюсь, как рыба об лед». Первая как бы клятва молчания, вторая констатация бесполезности добиться некой цели, чаще всего справедливости. Теперь представьте себе смысловую нагрузку, выражения: «Молчать, как рыба об лед» Сложно? Да, сложно, а иностранцу чаще всего непостижимо. Зато эта идиома вызывает потрясающую массу интерпретаций, позволяя слушателю додумать то, о чем автор и не помышлял. Поэтому, даже Шекспир на русской сцене звучит богаче, чем на родине. Так, что вы хотели узнать по поводу пяти сотен безвинно убиенных, извините, пяти десятков? — ехидно закончил Самотаев.

— Сдаюсь, сдаюсь, — в знак примирения репортер поднял руки, — но что же было на самом деле?

— Представьте, ничего выдающегося. По большому счету, мне просто повезло, — рассказывать о себе подробности, тем более репортеру-англичанину, Михаил давно зарекся. Слишком многим из англоязычных он крепко прищемил интимные места. Для всех он представлялся обычным человеком, может с капелькой везения, но никак не отчаянным головорезом.

Отмахав пешим порядком с пяток километров, Михаил присел передохнуть в тени арчи, что росла чуть выше по склону. Едва он собрался выйти на тракт, как раздался конский топот. Решил переждать, но его заметили. Одного дикаря он свалил с первого выстрела (как-никак с батей на медведя он ходил), второго свалил, истратив остатки обоймы. Повезло, что пальба велась далеко от кишлаков, иначе бы ему несдобровать.

Дальше рассказ мало чем отличался от реальных событий. Взяв «на прокат» лошадку одного из бандитов, Михаил добрался до перекрестка за Хосрошалем, где его заметил отряд курдов. Пришлось уходить на юг. Здесь его обложили всерьез и если бы не подоспевшая казачья полусотня, лежать бы ему сейчас с перерезанным горлом. Дикари, они, знаете ли, такие.

Сколько он там положил варваров? Трудно сказать. У Хосрошаля пятерых он ссадил с коней точно, но не больше семерых. А вот убил или ранил, одному богу известно. И вообще, из-за контузии подробности того боя, он помнит смутно, но по зрелому размышлению задержать супостата удалось ручными бомбами. Не исключено, что они свалили еще несколько бандитов. После бросков гранат он вообще ничего не помнит, но казаки подоспели вовремя.

— Вы всегда берете с собой бомбы?

— Остались от наблюдателя с его кавалерийским карабином. Вместо него взял дополнительный бензин.

— А что случилось с самолетом?

— Бандитская пуля, — здесь скрывать было нечего.

— Вы знаете, что ваш аэроплан сгорел?

«Оп-па! Интересно, откуда эта информация. Казаки, передав командиру встречного отряда донесение в штаб и меня, поспешили в батальон. Получается — или об этом уже просочились известия, или мистер черпает информацию из агентурных источников».

— То-то я ночью видел на западе зарево. Жаль, хорошая была машина.

Разговор с репортерами Российских газет Самотаев вел несколько иначе. Число убиенных бандитов осталось тем же, но в головы пишущей братии вбивалось две мысли:

— Господа, вместо восхваления отдельных героев, вам бы донести до читателя, одну простую мысль: «героизм русского солдата, как правило, является следствием бездарной работа командного состава». Донести так, чтобы от одного упоминания об очередном подвиге с летальным исходом героя у читателя все сжималось от омерзения.

— Вы хотите сказать, что ваш случай из таких? — почувствовав жареное, репортер Биржевых ведомостей, едва не выпрыгнул из штанов.