Урбан сдержал слово. За отпущенное ему время он построил для турок десятки пушек самого разного размера – от корабельных до осадных. Главной среди них, настоящим шедевром, была так называемая «Базилика» – гигантская бомбарда длиной больше 8 метров и весом примерно в 32 тонны. Орудие, также известное как «Османская пушка», могло раз в час посылать шестисоткилограммовое ядро на расстояние до двух километров! Для ее обслуживания требовался артиллерийский расчет численностью до 700 человек, а на место службы бомбарду два месяца тащили 60 пар крупных волов… Прежде чем разрушиться от собственного отдачи, чудовищное орудие успело выстрелить всего несколько раз, но и этого оказалось достаточно – как и обещал Урбан, выпущенное из его «Базилики» ядро пробило брешь в стене, ограждающей Константинополь, и тем самым обеспечило османам победу. Символично, что тот день стал роковым и для самого венгерского мастера – во время обстрела инженера убило осколками разорвавшегося ствола отлитой его руками пушки…[74]

Активная подготовка османов к войне не укрылась от бдительных византийцев. И уж конечно, они не могли не заметить строительства летом 1452 года мощной османской крепости всего в нескольких километрах от столичных стен. Крепость Богаз-кесен позволяла османам контролировать движение судов по Босфору и при необходимости отрезать Константинополь от богатых хлебом черноморских городов. Протест императора Мехмед презрительно проигнорировал, отослав византийских послов обратно. Следующих парламентеров он приказал обезглавить, фактически объявив тем самым войну империи.

Увы, византийцы сами дали Мехмеду повод пренебречь заключенными ранее договоренностями, когда попытались шантажировать его, требуя удвоить оплату за содержание в Константинополе его дяди Орхана. В противном случае, намекали посланцы императора, Орхан – такой же законный наследник османского трона, как и сам Мехмед, – может при их поддержке захватить в султанате власть, как сделал некогда Мустафа.

«Вы думаете нагнать страху вашими выдумками? – укорял византийцев убежденный противник войны с империей Халил-паша. – Мы вам не дети, неразумные и бессильные. Покойный султан Мурад был кроток и всем друг, но его сын Мехмед не таков. Вы еще не знаете его смелую и дикую силу, поэтому лучше оставьте свои коварства. Ими вы только ускоряете свою погибель». Так в итоге и случилось…

Гораздо более удачным ходом была идея Георгия Сфрандзи женить императора Константина на вдове Мурада II Маре Бранкович. Заступничество этой влиятельной женщины и военная помощь сербского деспота, ее брата, могли бы если и не спасти империю, то хотя бы отсрочить ее конец. Однако Палеолог колебался. Воистину, гордость – утешительница слабых! Византийцы – «ветвь тщеславия… выжимки рода эллинов… истинно презирающие другие людские народы»[75] – переоценили свои возможности в последний раз. Эпидемии тифа и чумы, периодическая нехватка продовольствия и десятилетия неизбывной турецкой угрозы опустошили их великую в прошлом державу. Некогда блистательный Константинополь в середине XV века был лишь бледной тенью себя прежнего.

Бургундский пилигрим и шпион Бертрандон де ла Брокьер, посетивший православную столицу по приказу герцога Филиппа Доброго, описывает царившие в городе упадок и уныние. Великолепные античные термы и театры заброшены, позабыты жителями, ипподром частично разрушен и на нем проходят устроенные по турецкому образцу скачки и соревнования по метанию дротиков. Местная знать, по свидетельству де ла Брокьера, во всем подражает османам; те же обычаи, которые греки позаимствовали у обитателей Западной Европы, выхолощены и потеряли первоначальный смысл. Так, рыцарские турниры, устраиваемые константинопольскими аристократами по примеру воинственных франков, слишком «миролюбивы»: оружие участников заменено на деревянную бутафорию, а во время ристалищ «никто не погибает и не бывает даже ранен». Известие о падении византийской столицы не вызвало у де ла Брокьера ни сочувствия, ни удивления: «Уже на момент моего путешествия греки были такими же рабами турок, какими они являются и сейчас. Хотя они тогда и показались мне бедными и несчастными, на самом деле они заслуживают еще и худшего наказания, так как этот народ погряз в грехах», – писал он.

Впечатление бургундца о положении в Константинополе подтверждают и другие источники. Судя по одной из древнейших карт византийской столицы авторства Кристофоро Буондельмонти, в кольце древних стен некогда величественный город представлял собой дюжину разрозненных поселений и деревушек, перемежаемых пустырями, одичавшими садами и полями, засеянными кукурузой. По оценкам историков, к моменту осады Константинополя Мехмедом II численность его населения не превышала сорока тысяч человек, часть из которых были мусульманами или ренегатами. Утративший лидерство и в политике, и торговле – деловая активность давно переместилась в Эдирне и венецианские фактории – Константинополь уже не представлял для османов особой практической ценности. Однако это был пусть поблекший, но символ имперского величия, последний бастион христианского мира в Азии, завладеть которым жаждал тщеславный Мехмед II.

Ситуацию усугубляли внутренние религиозные распри, которые исчерпывающе характеризует знаменитое высказывание первого министра и мегадуки[76] Луки Нотараса: «Лучше нам видеть над городом турецкий тюрбан, чем папскую тиару!» Когда осенью 1452 года в Константинополь прибыл бывший митрополит Киевский и всея Руси, а в то время легат Святого престола Исидор, рядовое православное духовенство и городская чернь встретили его в штыки. «Беспорядочная и праздношатающаяся толпа, – писал византийский историк Дука, – выйдя из… харчевни, с бокалами, полными [неразбавленного] вина в руках, принялась анафемствовать униатов и пить в честь иконы Богоматери, призывая ее быть заступницей и защитницей города».

Исидор был принят откровенно враждебно, хотя он привел с собой в помощь византийцам двести добровольцев-латинян и семь с лишним сотен отборных генуэзских наемников под командованием знаменитого кондотьера Джованни Джустиниани Лонго. По его совету, не дожидаясь появления под стенами города всей османской армии, император Константин распорядился свезти под защиту стен все доступные запасы продовольствия, включая «еще незрелую жатву»[77], и запереть ворота.

В марте 1453 года османы начали стягивать к обреченному Константинополю войска. По разным оценкам, на штурм города Мехмед привел от 100 до 120 тысяч воинов – невиданная ранее византийцами мощь, противостоять которой вынуждены были всего чуть более семи тысяч защитников столицы. Передовые части турок в несколько дней превратили предместья имперской столицы в «скифскую пустыню», виноградники Перы[78] были сожжены, османские фуражиры трудились день и ночь. Чтобы немного осадить врага и воодушевить собственных подданных, император Константин сделал в первых числах апреля вылазку, стоившую не ожидавшим такой дерзости туркам несколько десятков жизней.

Успешная контратака приободрила гарнизон и вселила в горожан надежду на благополучный исход. В конце концов, древние стены имперской столицы повидали уже столько осад! Уныния не было и среди христианских командиров, лучше понимавших, каков расклад сил. Невзирая на подавляющее численное превосходство врага, ни император Константин, ни искушенный в обороне цитаделей наемник Джустиниани не собирались опускать руки и облегчать туркам задачу. Со стороны Мраморного моря город считался неприступным – помимо мощных стен его надежно защищали сильные течения и подводные рифы. На случай маловероятной атаки с этого направления стражу там несли немногочисленные венецианцы и не слишком боеспособные греческие монахи. Участок у гавани Элефтерия доверили шехзаде[79] Орхану и шести сотням преданных ему османов.