«Любой молодой гений, окажись на его месте, был бы окрылен успехом и опьянён всеобщим вниманием, — пожал плечами мистер Неб. — Ничего. Хмель побед выветривается так же быстро, как сводит с ума. Это может подождать. Сейчас главное узнать, откуда взялся цианид».

Этот момент мистер Неб полностью взял на себя. Заявил, что у него есть «определенные связи» в сфере перевозок. Именно перевозок — не продавцов. «Мест, откуда мог прибыть товар, много. А вот дорог, которые могли его доставить в Келлади, мало, — заявил Неб. — Предпочитаю начинать с малого». Его убежденность принесла плоды — на горизонте замаячили реальные поставщики и склады с сырьем. Неб заверил, что через месяц (плюс-минус две недели) у него будет список всех возможных источников. На мой вопрос, что он хочет получить за это, Неб ответил:

«Опыт. Самое ценное, что может быть у человека».

Не адвоката — человека. Не хочу ударяться в конспирологию, но мне кажется, что у Неба крайне интересное прошлое. Даже не знаю, желаю ли я знать, какое именно.

В итоге, все, что нам с Томасом оставалось, это ждать. Да, именно «нам». После того, как мистер Неб уехал, и охранники разошлись «по постам» (я приказал им патрулировать двор и не посещать подсудимого без крайней нужды), между нами состоялся короткий разговор. После неловкой молчаливой паузы, само собой.

«Тебе нужно что-то? — спросил я. Просто, чтобы начать. — Продукты? Лекарства?»

«Я схожу», — мотнул головой Томас.

«На чем? На костылях? — резко произнес я. — Ты еле шаркаешь».

«Я не хочу быть… в тягость, — пробормотал Томас, сцепив руки в замок. Он сидел на низком диване в гостиной, облокотившись на колени. — Ты и так сделал для меня очень много».

«Не представляю, как хлеб с шампунем могут меня отяготить, — проворчал я и проигнорировал его смешок. — Я заеду ближе к ночи. Все привезу».

«Спасибо, — глубоко вздохнув, сказал Томас. Помолчал немного. — Джим. Ты… ты больше не придешь ко мне?»

«Я же сказал…» — раздраженно начал было я, но он перебил.

«После. — Глаза Тома были темными и красными. Не блестели. — После этого?»

Я смотрел на него, смотрел ему в лицо. Синяк почти прошел, но очертания остались. Бледно-серая линия прочертила на восковой коже тонкий полукруг. «Джим?» — взволнованно проговорил Томас, и я понял, что стиснул руки в кулаки. И сжал зубы. И дышал через раз. В горле застрял горячий ком.

«Мы в ответе за тех, кого приручили, — хмыкнул я, наконец. — Я влил в тебя кучу бабла, профессор. Хотелось бы, чтобы вложения оправдались».

Томас скривил губы в подобие улыбки и опустил голову. Я ушел на кухню. «Пусть выплачется, — подумал я. — А я пока чай попью».

Будет ли звучать странно, если я скажу, что и для него сделал кружку? Или то, что я съездил в местный супермаркет (в больших кавычках) и купил все необходимое на первое время? Что я делал это потом ещё не раз, и не два, и не три?..

Что можно сказать. У него чувствующее и чувствительное сердце. Я говорил себе, что дело в этом. Мне было жалко Томаса, его было за что пожалеть. Денег у него было в обрез, он жил практически полностью за мой счет. Многого не просил — стеснялся. Лекарства стоили очень дорого, у меня не было таких денег. Тогда я это всячески отрицал, но мне было стыдно признаваться, что не могу их купить, — и очень больно слышать слабое: «Я знаю. Ничего, стерпится». Вскоре Том начал хромать, морщиться, охать при ходьбе, замирать на месте, хватаясь за больную спину. Обезболивающие давали временный эффект, а телефон лечащего врача все ещё был недоступен.

Забавно, но прогрессирующий недуг оказался меньшей из бед. Хотя не знаю, насколько слово «забавно» тут уместно. После известия, что Томас вышел на свободу, весь город словно обезумел. До демонстрации, слава госпоже Адекватности, не дошло, но и прочего дерьма хватало до горла. Оскорбления, откровенные угрозы и призывы ко… всякому имели место. Один раз дом впрямь чуть не подожгли. Спасло то, что Льюис вовремя успел выкинуть самодельную бутылку с зажигательной смесью. В противном случае, старый почти полностью деревянный коттедж вспыхнул бы, как мешок с хворостом. Как-то сами собой двое наемников из надзирателей превратились в стражей. Когда однажды я, как всегда набрав полные сумки, явился на порог к Томасу, меня попросили «вывернуть карманы».

«Я сюда уже кучу раз ходил. Я ваш наниматель, — прорычал я, взбесившись. День был и без того мерзкий. — Нахрена скажите мне?..»

«Безопасность превыше всего», — бухнул Льюис, и Норман ему поддакнул.

Глупый ответ. Более умный обнаружился в доме — его показал мне бледный и усталый Том. Посылка с битым стеклом и смесью какой-то химической дряни. К ней прилагалась записка: «Почувствуй то, что чувствовали они». Этот огрызок раздраконил меня намного сильнее, чем сама посылка. К счастью, это был единичный случай, что нельзя сказать о тонне писем, с завидной регулярностью приходивших на адрес Томаса. Вскоре он перестал их вскрывать, все они по содержанию были примерно схожи. Ты ублюдок/мразь/гнида/подонок/… гореть тебе в Аду, быть тебе проклятым, висеть на веревке, страдать на электрическом стуле и прочее-прочее. Впрочем, особенно ярко выделялось послание, присланное всеми любимым преподобным отцом Маркусом. Очень бы хотелось внести его текст сюда, но, увы, я разорвал этот кусок макулатуры на мелкие куски. Такого махрового, высокомерного, безграмотного, безбожно пошлого образчика трудно вообразить. И этот человек считался (и считается) одним из самых авторитетных и образованных людей Келлади! Ему даже мэр жал руку! Какое бешенное наслаждения я испытал, превратив его многостраничный опус в горку белых обрывков, вы себе представить не можете.

«Это могло нам помочь», — с глубоким вздохом заметил мистер Неб, присутствовавший при этом.

«Теперь не может», — пыхтя, сказал я.

Томас только смотрел. Очень странно смотрел. Он тогда вообще очень часто поглядывал на меня с непонятным выражением во взгляде. Несмотря на все, что я описал выше, Том не отчаивался, не сидел сложа руки. Первое время он пытался связаться с знакомыми преподавателями, чтобы обрести хоть какую-то поддержку, но тщетно — те отказывались с ним говорить. «Неудивительно. Мы мало друг друга знали», — заявил Томас. Тогда он послал письмо к приятелю, жившему в другом конце страны. Тот работал на телевидении, и Томас был уверен, что он ему поможет. «Мы очень давно знакомы, очень близки, — твердил Томас каждый раз, когда я приезжал к нему. — Он не оставит меня в беде». Я в ответ молчал. Что я мог сказать? Зачем вообще что-то говорить? Том поступает правильно, нужно хвататься за любую возможность спастись, что не так?

«Да-да, спасибо. Я и с первого раза понял, — вспылил я в один из вечеров. — Он, Хрен-Знает-Кто-И-Где, конечно, молодчага, о нем можно хоть каждый день трындеть. Не то что я, Который-Тут-И-Никуда-Не-Денется. Обо мне можно вообще забыть».

В ответ Томас снова посмотрел на меня. Причем еще страннее, чем обычно. Тогда я не понял его взгляд — и совершенно не хотел понимать. Теперь понял — и понимание это я храню под сердцем, и на бумагу, как и данную сестричке клятву, не перенесу.

У меня чувствующее и чувствительное сердце — и в этом корень всех бед, говорил я себе. Прошло больше десяти лет, воспоминания затуманились, след от поцелуя сошел. У меня были любовники после, один до сих пор не прочь возобновить отношения. Дело в долге. Эмоций нет. Им неоткуда взяться. Я повторял это каждую ночь, каждый день, вечер, утро — мгновение. Я твердил это себе каждый раз, когда Томас, прихрамывая, шел меня встречать. Это просто жалость, сочувствие, эмпатия. К человеку — не личности. Так я говорил себе.

Вы же понимаете, что я лгал? Трагедии случаются, но жизнь продолжает течь. Мы говорили далеко не только о расследовании, Томасу удалось втянуть меня в очередной «бесконечный диалог». Это такой вид беседы, когда мы обсуждаем одну и ту же тему на протяжении множества встреч. Мы можем отвлечься на бытовые мелочи или важные моменты, вроде прихода адвоката, но только на время. Мы непременно вернемся «к нашему разговору». Наш разговор. Почему мое сердце так сжимается от этих слов?..