Я взял из его рук кружку, отпил и поморщился; горький отвар из каких-то трав, да ещё без сахара был отвратителен на вкус.

— Ты сказал, что они не нападут, пока я с вами. Нам надо их опасаться?

Каталам усмехнулся.

— Нам надо. Тебе — нет. Историю о лже-пророке ещё не забыл? Они истово верили в его предназначение, поклонялись ему. Он должен был занять место рядом с тобой — рядом с анираном. Но их пророк — всего лишь слуга анирана. Для них, как и для всех, ты — «посланник небес»! Тот, кто, возможно, спасёт наш мир. Они никогда не станут угрожать мечом анирану. Его гнев не менее страшен, чем гнев Фласэза. Другое дело мы…

Я опять хлебнул отвара и задумался. Ожидать ночной подлянки от каких-то там сектантов мне совершенно не хотелось. Пусть даже Каталам считает, что я для них неприкасаемый.

— Может, мне стоит отправиться к ним? Стать парламентёром.

Каталам нахмурился.

— Парламентёром, — повторил я. Но он опять не понял. — Имею в виду, попробовать с ними провести переговоры. Зачем постоянно оглядываться, если можно обо всём договориться?

— С теми, кто не сказал ни единого слова при виде анирана? Кто если и удивился, то молча? — Каталам неопределённо хмыкнул, поднялся и похлопал меня по плечу. — Обойду лагерь, поговорю с солдатами… И ещё, Иван. Мы помогли тебе выбраться из города, прошли долгий путь. Но сейчас наши жизни в твоих руках. Храни их.

Я смотрел ему в след и думал над его словами. В них действительно был смысл. Те, кто склоняются перед анираном, вряд ли найдут общий язык с теми, кто воплощает собой то, что они ненавидят. Возможно, эти «эсты» могли бы договориться со мной. Но они никогда не договорятся с Каталамом. Значит, сейчас я стою меж двух огней. И соотношение сил не в пользу тех, кто меня сопровождает. Поэтому, чтобы огонь не запылал, надо быть начеку. Не забывать, что аниран ответственен за тех, кого он приручил. Он должен беречь их жизни.

Каталам подозвал к себе сыновей. Что-то строго говорил, указывал рукой на дорогу, скрывающуюся в темноте, указывал на карету, с крыши которой снимали тюки с вещами. В пути я больше контактировал с Каталамом, но иногда общался с его сыновьями. Ребята действительно оказались неплохими. Иберик моложе на три зимы, чем Вилибальд, ростом ниже почти на голову. Возможно, он казался ниже потому, что регулярно сбривал волосы, опасаясь, как он говорил, кровососущих лесных насекомых, которые путаются в этих волосах. Но при небольшом росте и молодости он мастерски владел мечом. Не просто размахивал мечом, прикрываясь щитом в другой руке. Он мог спокойно фехтовать, используя обе руки. Он, как я понял, был амбидекстр и, в процессе тренировочных боёв, за которыми я имел возможность наблюдать на привалах, свободно перехватывал руками оружие. То фехтовал правой и держал щит левой. То наоборот. Или же сражался сразу с двумя мечами, легко пробивая чужую защиту. Обладая таким талантом, он легко побеждал самых умелых воинов, которые согласились пойти за Каталамом. Я лишь один раз сошёлся с Ибериком в спарринге, насмотревшись, как легко даётся ему фехтование. И был разбит без всяких послаблений к статусу анирана. Поэтому, наверное, Иберик всегда старался за мной присматривать. Старался держаться рядом; на лошади следовал слева от кареты, открывал двери перед остановкой на привал. Даже стал между мной и «эстами», когда мы едва не напоролись на засаду. Как самый лучший боец, он был тем, кто мог меня защитить.

Вилибальд же, в основном, сидел на «козлах». Всегда рядом с ним был его верный друг — здоровый неуклюжий арбалет. Для меня арбалет не являлся чем-то непостижимым. В моём столь далёком мире я, бывало, на стрельбище выезжал. Это было нечто из разряда, что ты никогда не делал, но хотел попробовать. Тогда я был молод и относительно богат, а потому придерживался философии, что в жизни надо попробовать всё. Чтобы не было мучительно больно за то, что не попробовал. Так что я не только стрелял из огнестрельного оружия, но и допотопного, как говорится. Вилибальд удивился, когда я попросил дать мне сделать пару выстрелов. Но мне не понравилось; когда пришло время перезаряжать, я вспомнил поговорку про саночки, которые надо любить возить, если любишь кататься. Слишком долгая перезарядка, а следовательно низкая скорострельность, не впечатлили. Я больше отдавал предпочтение луку, что и заявил Вилибальду. В ответ он прочёл мне лекцию о пробивной силе арбалетного болта и более точном выстреле.

Старший сын Каталама действительно оказался очень неглупым парнем. Я это понял не только по тому, что Каталам назначил его руководить вторым десятком, но и по тому, как он выражал свои мысли. Он умел писать, читать, считать. Рассказывал о своей службе на страже принца Тревина, о ежевечерних занятиях с магистрами, о познаниях в теории государственного управления. Даже с заметной горечью в голосе рассказал о планах пройти обучение в столичном университете, чтобы самому стать магистром.

Сие заявление меня сильно удивило. Хоть я замечал ранее, что местные солдаты не похожи на неотёсанное быдло, меня удивило, что кто-то из них понимает значение слова «университет». На мою просьбу объясниться, Вилибальд ответил интересной историей. Сказал, что строительство Первого Университета — как его назвали — завершили всего четыре зимы назад. Вопреки воле первосвященника — святого отца Эоанита, — коллегия магистров приняла решение о повышении доступности знаний. Чтобы побороть невежество, говорил Вилибальд, словно повторял чужую цитату, жители Астризии должны наполнять себя знаниями, потому что знания эти, возможно, спасут их в будущем. Принц Тревин много рассказывал ему о Университете и пообещал составить доверительное письмо, если Вилибальд решит оставить службу. Но всё поменялось, когда заботу о жизни принца взяли на себя храмовники. Вилибальда выставили за дверь, просто поставив перед фактом. А вскоре за ним пришёл взволнованный отец со словами: «Возрадуйся, сын! В мир пришёл аниран!». И всё остальное стало не важно. Теперь для него нет миссии важнее, чем доставить анирана в столицу.

Эта ночь прошла спокойно. Хоть до самого восхода мы с Каталамом не сомкнули глаз, бодрствовали напрасно. Никакие фанатики нас не побеспокоили, никто не напал. На рассвете сотник отправил в арьергардный дозор двоих солдат, приказал свернуть лагерь и отправляться в путь. И только после того как мы выдвинулись, я смог вздремнуть. Вздремнуть прямо в карете.

Уже давно прошли те времена, когда скрип колёс, лёгкая тряска, неудобная жёсткая скамейка и громкие голоса солдат могли помешать моему сну. В дороге я приноровился засыпать практически моментально. Хоть днём, хоть ночью. Едва голова касалась подушки, я погружался в царство Морфея. Иногда ожидал, что во сне придёт «голос». Вновь даст о себе знать и укажет направление. Но он меня игнорировал. Я вообще перестал видеть сны. Высыпался, чувствовал себя бодрым и полным сил. Но больше никто не указывал мне направление. Никто не говорил, куда я должен идти. Размышляя над этим, я приходил к выводу, что иду верным путём. Что обязательно должен попасть в Обертон.

В течение двух дней мы, не таясь, двигались по тракту. Но, как и прежде, в пути никого не встречали. К вечеру возвращались солдаты, оставленные в арьергарде. Они сообщали, что «эсты» не изменили своих намерений. Они всё так же шли за нами, держась позади на определённом расстоянии. В контакт вступать не собирались, но когда Иберик пытался подъехать к ним поближе, подняв при этом руки, встретили его стрелами. Не поранили, но ясно дали понять, что к ним лучше не приближаться.

Так что в сопровождении непонятных то ли соседей, то ли надсмотрщиков, мы просто двигались вперёд. С каждым днём приближались к столице и каждый день имели возможность наблюдать изменения, которые произошли с этим миром.

Ранее, как неоднократно рассказывал Каталам, тракт был оживлённым. Движение не прекращалось ни днём, ни ночью. Сейчас двигались лишь мы, а от оживления ни осталось ни следа. Раз на день — а то и дважды — мы видели останки выгоревших дотла хуторов. Сгоревшие деревни, поваленные частоколы, разрушенные до основания постоялые дворы, где путешествующий по тракту путник ранее мог безопасно провести ночь. Сейчас же не осталось ничего. Жуткая картина полной разрухи, атмосфера всеобщего загнивания отчётливо ощущалась в этих местах. Молодые солдаты оборачивались, зло смотрели назад, видимо, про себя обвиняя во всём, идущих по нашему следу, «эстов». И Каталам был согласен с солдатами: он утверждал, что всё это разрушено, спалено и уничтожено именно зимой. Осенью караваны ещё передвигались. Но когда ударяли самые лютые морозы, всяческая связь между городами прекращалась. Даже сиреи не могли перенести столь долгую дорогу в условиях жуткого холода. И лишь безумные фанатики, истово ненавидящие любое олицетворение королевской власти, могли пойти на такое — в любую погоду сжигать и уничтожать всё, что об этой власти напоминает. Их ничуть не волновали человеческие жизни.