Забодалов по-прежнему сидел в кресле, обдумывая свой предстоящий визит к доктору Богдановой. В то же время он мысленно боролся со стрелками электрических часов, которые были сильными и коварными врагами, часто разрушающими хрупкое совершенство миров, созданных забодаловским сознанием. Пойти хотелось очень. Но сначала секундная стрелка от 15 до 45 тонким лезвием резала нити, скрепляющие нежное необъяснимое чувство, затем минутная продолжала дело, умело орудуя увесистым молотком, нанося удары по самым уязвимым местам, типа, ты – электрик в резиновых галошах и перчатках, чтобы током не долбануло, а она – доктор в белоснежном халате, чтобы микробы дохли от такой чистоты, и завершала дело часовая, медленно, но верно руша надежду впервые, после детского сада, испытать несравненное чувство ожидания взаимной любви. Самая маленькая стрелка часов огромной кувалдой издевательски качалась перед носом спрашивая: как ты думаешь, сколько времени понадобится дипломированному психиатру для того, чтобы раскусить однодневного шизика с голосовыми галлюцинациями? После того, как все стрелки совершили несколько оборотов, их разрушающее действие было завершено. «Ну, а ты что молчишь? – спросил Забодалов, обращаясь к высотам сознания, с которых, обычно, вещал Голос. – Плесни рассол на рану». – «Отстань, я занят, – донеслось сверху, и Забодалову даже показалось, что там хлопнула дверь. Он встал с кресла и, обращаясь к часам, громко сказал:

– Я к ней пойду!

В ответ часы жалобно хрустнули и остановились, беспомощно размахивая туда и обратно всеми стрелками, превратившимися из коварных терминаторов в школьное пособие по затухающим колебаниям маятника, пока окончательно не замерли на цифре шесть.

– Говорил же я вам, что спешить не только некуда, но и незачем, – сказал Забодалов, обращаясь к неожиданно остановившимся часам, которые раньше висели на Тетимашиной проходной, но в один прекрасный день взбесились и начали бежать со скоростью двенадцать часов в минуту. Их собирались выбросить, но Забодалов, оформив акт о списании, забрал часы себе и повесил их перед любимым стоматологическим креслом, уверяя всех, что, если иногда смотреть на них, время от зарплаты до зарплаты бежит гораздо быстрее.

После внезапной остановки стрелок в голове Забодалова вяло зашевелилась надежда на то, что в связи с большой занятостью Голоса удастся без помех поговорить с Богдановой. И хотя он не мог даже предположить, зачем она его пригласила, мысль о том, что она просто хочет с ним поближе познакомиться и поболтать о жизни, Забодалов даже близко не подпускал к своей голове, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи сложенной в трубку газетой. Эту мысль удалось отогнать, но незаметно с черного хода в голову заползла другая, еще более неприятная. Забодалов так ценил свое чувство к Богдановой, что страшно боялся, что она окажется банальной курицей. Против курицы, как плохо летающего представителя семейства пернатых, и положительного героя русских народных сказок, он, конечно, ничего не имел. Курица была скорее символом, наглядным пособием, по одному из самых популярных способов проведения времени, называемым прожитием жизни. Когда-то в деревне он долго наблюдал за куриным бытием и пришел к выводу, что вся суета, споры, крики и драки сопровождают куриную жизнь только для того, чтобы курицы не сошли с ума от тоски и однообразия, заполняющего время между проклевыванием из яйца и куриным супом. Самого себя Забодалов тоже часто упрекал в излишней куриности и, хотя и считал, что в результате постоянных размышлений о жизни ушел довольно далеко, не мог определенно решить, в какую именно сторону, поэтому степень куриности не была в его устах оскорбительной характеристикой. Однако Забодалов не мог допустить, что он полюбит женщину, стоящую на самой первой ступени эволюции от курицы банальной до курицы задумчивой. Он всегда верил, что встретит единственную, которая будет вне всех его определений и классификаций. Она будет просто единственная, которую, как во дворец, он введет в созданный им воображаемый мир. Но сейчас ему было одинаково страшно – и если Богданова окажется банальной курицей, потому что тогда в жизни прибавится серого и убавится красок, и если она окажется той единственной, которую ему послала судьба, потому что он просто не представлял, что делать дальше, ведь любовь была совершенно несовместима с забодаловским комплексом однодневности.

Его размышления прервали надрывные всхлипывания местного телефона. «Может, это она, и приходить не надо», – пронеслось у озабоченного Забодалова в голове, и он, даже не прибегнув к традиционной имитации занятости, снял трубку и сказал «алло». Но это была не она. Это был терапевт Рейкин.

– Забодалов, – сказал он, – я понимаю, что вы человек перегруженный, но у меня скверная ситуация. Через пятнадцать минут прием, а две трубки дневного света мигают так, что с ума сойти можно, а пациенты у меня и без этого люди нервные…

– Хорошо, – сказал понимающим тоном Забодалов, – минут через пять зайду и все поправлю.

Конечно, тащиться на другой конец больницы, да еще со стремянкой на плече, страшно не хотелось, но он подходил очень ответственно ко всему, что касалось больных и их проблем, и звать его два раза в отделения никогда не приходилось.

Через пять минут Забодалов стоял посередине рейкинского кабинета и прикидывал, с какой стороны удобней дотянуться до мигающих ламп. Сам Рейкин все время шутил, давал глупые советы и было похоже, что он собирается спросить что-то важное. Забодалова несколько удивило веселое настроение терапевта, и он решил поправить ситуацию.

– Ну как ваши поиски мыши, увенчались успехом? – спросил он.

– А, – махнул рукой Рейкин на минуту потеряв свою веселость, – на следующей неделе повезу на сервис, там будут сиденья снимать…

Когда Рейкин говорил о своих проблемах, на его лице появлялось неподдельное выражение скорби и сострадания к себе любимому, но стоило заговорить о проблемах других, он начинал светиться от удовольствия, и чем серьезней были проблемы, тем радостнее он их обсуждал. Поэтому, когда после непродолжительной скорби терапевт произнес фразу, давно вертевшуюся на языке, по счастливой интонации Забодалов понял, что ничего хорошего это ему не сулит. Рейкин сказал:

– Послушайте, Забодалов, я хочу у вас спросить…

– Я с удовольствием вам отвечу…

– Забодалов, это вы сказали санитару Кудрявому, что от облысения помогает причесываться живым ежиком?

– Да, я, – спокойно ответил Забодалов. – А что, не помогает?

– Вы, знаете ли, недооценили свой артистизм и переоценили чувство юмора Васи Кудрявого. После вашего наставления он неделю бегал по лесу с лопатой, пытаясь откопать из-под снега спящего ежика, а потом написал во все зоопарки мира, не уточнив, правда, для чего ему этот еж нужен. В итоге какие-то юмористы типа вас предложили ему за приличные деньги вступить в какое-то ОБЛЮЕ, ОБщество ЛЮбителей Ежиков, и за это вместо обычного ежа прислали ему какого-то иностранного, больше похожего на крысу с привязанной к спине расческой. В названии и финансовой деятельности общества Забодалов сразу почувствовал руку своего приятеля из зоопарка, у которого он брал скунса. Но это еще не самое главное, – продолжал Рейкин, увеличив счастливое свечение в глазах. – Неделю назад он пришел ко мне, все это рассказал и показал волдыри и прыщи на своей лысине. Я его, конечно, сразу направил к дерматологу, ведь еж неизвестно откуда, карантина наверняка не проходил. «Кстати, – заметил Рейкин хитро прищурившись, – у вас, мне кажется, друг в зоопарке работает…»