– Вот и все, – сказал он после короткой паузы. – Сделай музыку погромче и отдохни.

– А я и не устала совсем, и если хотите что-нибудь рассказать про моего Адама, я готова слушать, я не устала.

– Во, женщина, – возмутился ангел, – сразу моего! Это не он твой, а ты его… то есть из ребра… а хотя сами разбирайтесь, кто чей, когда встретитесь. Кстати, не пей больше этого вина, которое было в первый день, помнишь? Довольно вредная гадость.

– Вы что, его пробовали?

– Я же сказал, что не пью, просто знаю про все, что сейчас существует, вернее, теперь уже про все, после того как рассмотрел твое пузо… пардон, живот… – И он, покачав головой нараспев добавил: – Не-е-ет, это не живот, это симфония… Так, теперь вопросы, только помнить пункт три моего предупреждения.

– Хорошо, а… за… на… где… ка… – сразу затараторила Людмила, постоянно замолкая, так как все вопросы, которые посыпались из нее, были связаны с тем, что она только что услышала.

– Хватит бекать и мекать, – перебил ангел. – Если вопросов нет, я пойду.

– Есть, есть! – сразу запротестовала Людмила. – Почему вы так долго молчали после первой встречи?

– Хороший вопрос, – одобрительно покачал головой хранитель. – Во-первых, усыплял твою бдительность, во-вторых, что языком зря молоть, ведь я не эта, как ее… я этот… Ну, короче, понимаешь, и в-третьих, как ты думаешь, легко ли из такой пасти говорить на членораздельном языке? – и он открыл свою крокодильскую пасть с большими желтыми зубами.

– Да-а-а, – закивала головой Богданова, – а почему просто в муху не превратиться и не полетать?

– У тебя тапки какого размера?

– Тридцать семь, а что?

– А в тридцать пятый влезешь?

– Ну, с трудом…

– А в тридцать второй? Это во-первых, а во-вторых, вспомни из школы, что видит муха своими глазами. Ты вся бы была как один ходячий пупок, да еще бы дихлофосом каким-нибудь брызнула. Лечись после этого целый год, а у меня дело особой важности. Еще вопросы?

– Скажите, а вы действительно знаете, что было, есть и будет?

– Вопрос трудный, но постараюсь объяснить доступно. О прошлом – все события, определившие ход вашей истории. А кто может знать, что отчебучит женщина, которая много лет занималась психиатрией, а потом узнала, что является первой женщиной, сделанной из ребра Адамова, и что ей светит скоро с ним повстречаться? Так что о будущем – только возможные варианты, которых, кстати, всегда бывает несколько…

– Значит, я его, может, не встречу?!! – не выдержала Богданова.

– А я разве не сказал? – искренне удивился ангел. – Все эти блохи ненасытные, всю память отъели, заразы. Ну, извини. Значит, так, либо – раз – встретишь, два – объешься нехорошей икры и окочуришься, либо – три – опять выйдешь замуж за кого-нибудь, и тебе будет не до этого…

– Что?!! – Людмила почувствовала, что у нее поднимается давление, температура, начинается нервная чесотка и по спине ползут мурашки размером с хорошего таракана.

– Я тебя сейчас… – и она направилась к шкафу, где стоял пылесос, которого, как она заметила, страшно боялся Дарвин.

Он сразу все понял и запричитал голосом, от которого бы растаяло любое женское сердце:

– Неужели ты можешь отдать на съедение этому монстру того, кто охраняет главного мужчину твоей жизни и хочет что бы вы с ним… – он на секунду замялся, подбирая слово, – …познакомились?!!

– Ну что мне делать? – уже почти плача, спросила Богданова, бросив шланг от пылесоса в угол комнаты.

– Во-первых, не ешь икру, во-вторых, сходи к психиатру, – съязвил ангел, видя, что пылесос ему больше не угрожает, – в-третьих…

– Прекратите свой идиотский счет! – взвизгнула Богданова и бросила в хранителя шлепанец, который попал в музыкальный центр и опять включил уже переставшую играть музыку.

– Скрипичный концерт номер два для дирижера с барабаном, – задумчиво сказал любитель раннего барокко, когда из динамиков зазвучала пятая симфония Бетховена. – Дело в том, что до этого я вел одного ученого физика-математика, при этом немца. Толковый был мужик, очень много знал, правда – ничего не понимал. А когда пришло время, он понял, что всю жизнь считал не то, и окочурился, даже шагу не сделал. А этот, теперешний, может, прилично пройдет. Кстати, замечание по поводу оцифровки пунктов считаю вполне справедливым, обещаю поправиться.

– Ну ладно, хватит, – ослабевшим голосом перебила его Богданова, – я уже так устала, что ничего не соображаю, мне кажется, я окочурюсь раньше, чем наступит этот день встречи, и даже раньше, чем я доберусь до бутерброда с икрой.

– И не мечтай так просто отделаться…

– Подождите, самый последний вопрос. А вы меня не обманываете?

Когда женщина в такой ситуации задает этот вопрос, она знает, что услышит в ответ. Но в этом ответе не важна ни логика, ни аргументация, она хочет почувствовать его сердцем. И если эта женщина – Ева, то обмануть ее можно, только если вы – Сатана.

– Ты умеешь летать? – спросил ангел, с жалостью глядя на Людмилу.

– Нет…

– А я не умею обманывать.

Он спрыгнул с кресла и подошел к двери.

– Я сейчас уйду, а этот бывший блошиный в дом вернется через пару часов. Ты уж его не выгоняй, он тебя очень любит. Да, и не пытайся задавать ему вопросы. Собаки говорить не умеют.

Он встал на задние лапы, ловко повернул зубами замок и вышел.

После того как за тем, кто называл себя хранителем, тихо закрылась входная дверь, Людмила просидела не двигаясь неизвестно сколько времени, пока не услышала робкое царапанье. Она сразу очнулась и бросилась в прихожую. Незапертая дверь медленно открылась. На пороге стоял Дарвин и смотрел на Людмилу умоляющим взглядом. «Ведь я же не виноват, что этот присоседившийся тип так нагло воспользовался моей собачьей личностью для достижения своих непонятных целей, – говорили его печальные глаза. – Но ведь я же не он, я гораздо лучше, и пупок твой мне совершенно до лампочки. И вообще, пусти обратно – не пожалеешь». Все это было написано на собачьей морде, которая не решалась войти в дом без приглашения, потому что рассчитывала не только на остатки большого пакета еды для немолодых собак, но в первую очередь на взаимную любовь, которую никакими пакетами не измерить, разве что докторской колбасой…

– Ну, проходи, не стой в дверях, – с трудом сдерживая улыбку сказала Людмила. – Только давай договоримся – чтобы я тебя лежащим в моей кровати не видела!

«Поддерживаю и одобряю», – подумал Дарвин, хотя и не понял, что она сказала. Но он понял главное – у него по-прежнему есть свой дом, своя миска с нарисованной вкусной косточкой, свой коврик и даже своя кровать, только когда никто не видит. А еще есть Она – самая умная, красивая и заботливая. И от нахлынувших эмоций Дарвин с такой силой завилял хвостом, что опрокинул на пол телефонный стол вместе с телефоном, стул и совершенно бесполезную, но очень красивую подставку для зонтов. Произведенные разрушения его нисколько не смутили, и он радостно зашагал на кухню проверять, все ли в порядке с миской. Людмила с улыбкой смотрела на абсолютно счастливое лохматое существо и думала о том, что, может быть, скоро и ее в жизни ждет большое-пребольшое счастье. «Вот только вилять будет не чем, – думала она, собирая остатки разлетевшегося вдребезги телефона, – и вообще, надо конкретней проанализировать всю полученную сегодня информацию и выжать из нее все, что можно. Главное – не отступать ни на шаг от аксиомы номер один, то есть от того, что все произошедшее реально и не является долгосрочной галлюцинацией. Ну, и от аксиомы номер два, конечно, – подумала она и посмотрела на Дарвина, проверяющего, не уменьшился ли объем миски за последние пару часов. – Но все размышления – завтра, а сегодня уже пора спать».

Проснувшаяся утром голова психиатра Богдановой лежала на подушке и не хотела открывать глаза. Мысли, как шарики в лототроне, прыгали, сталкивались и разлетались в разные стороны упорно не желая упорядочиваться. Нужно было во что бы то ни стало поймать хоть один и поставить его на полку. С остальными будет уже легче. А вот и первый, спасительный: вчера вечером закончилась суббота, значит, сегодня воскресенье, и можно было бы пролежать так целый день, но стоит ей пошевелиться, как Дарвин поймет, что она проснулась, и начнет намекать на то, что его пора выпускать во двор, поэтому пока лучше лежать не шевелясь и с закрытыми глазами. К тому же в таком положении удобней размышлять о вчерашних событиях. Возвращающееся из дремотного состояния сознание, с трудом ухватившись за тонкую логическую нить, пыталось в мельчайших подробностях восстановить разговоры минувшего вечера, но странный насосно-качающий звук мешал сосредоточиться, и для определения источника сопения пришлось все-таки приоткрыть один глаз. И хотя было совершенно очевидно, что храпеть в комнате может только Дарвин, оставалось непонятно, почему он звучит как в хороших стереонаушниках. Через приоткрытый глаз Людмила увидела прямо перед собой большую кожаную пуговицу дарвиновского носа и, решив, что он нагло улегся на ее кровать, от возмущения сразу проснулась, поднялась на локтях глубоко вдохнула, и уже была готова обрушить весь свой справедливый гнев на нарушителя конвенции. Но когда она увидела, что происходит на самом деле, вместо уже подготовленного «Во-о-о-н», раздался с трудом сдерживаемый смех. Дарвин не лежал на кровати и не нарушал никаких конвенций. Одной лапой он стоял на полу и вопреки законам гравитации парил над вожделенной кроватью, не касаясь ее поверхности. Вообще, состояние счастливости часто не соответствует реальному положению вещей, а относится только к убежденности в том, что так долго ожидаемое достигнуто, поэтому для Дарвина парение над кроватью отличалось от лежания на ней только возможностью оперативно почесать за ухом. Гав на гравитацию. Гав на физиологию. Гав на так не бывает.