Самый гадостный вопрос, который только мог быть задан, был задан. Спящую собаку облили холодной водой, потянули за хвост и пнули под зад коленом. Не проснуться было очень трудно, и в глубине Забодалова зашевелился злобный монстр, который, преодолев панцирь спокойствия и безразличия, мог наделать много дел.
– Не только задумывался, но и знаю наверняка. Просто мои родители мечтали, чтобы я до половозрелого возраста ходил голым. Большая экономия получается, понимаете ли…
Архангельский покачал головой и впервые оторвал взгляд от бумаг, посмотрев на сидящего в кресле старика. Забодалов, одновременно довольный и напуганный своей шуткой, тоже повернул голову. Старик уже не спал. Он гордо восседал в кресле и рассеянным взглядом получающего партийно-правительственную награду смотрел вдаль. Адам хотел промолчать, но монстрик уже почувствовал волю, и остановить его было невозможно даже под угрозой увольнения.
– Извините, папаша, что разбудил… – начал он и осекся.
Забодалов встретился взглядом с Гавриилом Архангельским, и замысловатая извинительная фраза застряла поперек горла. На него смотрели сверлящие клоунские глаза из далекого детства…
– Так сколько же тебе лет, мальчик? – спросил Архангельский.
– Бе… бе… бе… – залепетал Забодалов, хотя ни одна цифра с «бебе» не начинается. Он просто пытался сообразить, как лучше отреагировать на такую неожиданную встречу. Логично было бы сказать что-то традиционно вежливое, но монстрик уже окончательно проснулся, и Забодалов съехидничал: – Я вижу, с тех пор вы здорово продвинулись по служебной лестнице, – и он обвел кабинет оценивающим взглядом. – Правда, кабинет стал поменьше, зато нос выдали поприличней…
Хрупкая надежда отделаться строгим выговором, была безнадежно порушена, и саркастический монстр вольготно развалился на свежеотремонтированном стуле. И тут, вдобавок ко всем уже произошедшим неприятностям откуда-то сверху послышалось кряхтение и покашливание, и скрипучий голос, который когда-то появился первым и уже давно не доставал Забодалова своими занудными нравоучениями, начал свое традиционно долгое и непонятное повествование: «И пришло время, которое есть каждой вещи, и будут камни разбросанные собраны вновь, став одним большим камнем, лежащим на дороге, и минует его идущий, и станет эта дорога той, которая ведет дальше, чем видно, и приводит туда, откуда начались когда-то все дороги…» Неожиданное появление голоса в присутствии профессора психиатрии было полным экстримом. Но Архангельский уже прекратил сверление Забодалова профессионально заточенным взглядом для определения его психологического статуса. Он внимательно смотрел в угол кабинета, где сидел лохматый старикашка и согласно кивал головой. Адам повернулся и громко сказал:
– Ой, йоооо…
Рассуждения, звучавшие у него в голове, принадлежали не мифическому обитателю заоблачных высот его, Забодалова, сознания. Декламировал старик, еще несколько минут назад мирно дремавший в кресле. Манера говорить и, главное, голос новоявленного оратора были абсолютно такими же, как те, что когда-то являлись Забодалову, которому, в связи с этим на ум стали приходить невеселые мысли о массовом психозе, навязчивых идеях и инфекционной шизофрении. А старик, увидев, что теперь все присутствующие удостоили его своим вниманием, откашлялся и начал сначала:
– И пришло время, которое есть каждой вещи…
– Папаша, вы ради бога успокойтесь и прикрутите трансляцию, а то нас с вами отсюда никогда не выпишут, – попытался остановить это безумие Адам.
Забытый пациент, прервав свою речь на полуслове, посмотрел на Архангельского.
– Ну, – сказал старик и строго насупил брови.
Профессор подошел к Забодалову и, учтиво склонив голову набок, прошептал:
– Видите ли, Адам, это не пациент, как вы предполагаете, это наш… директор…
Даже если бы это сообщил человек со справкой о том, что он самый правдивый человек на свете, Забодалов бы ему не поверил. Возведение деда в больничном халате и тапках на босую ногу, несущего ахинею по поводу камней и дорог, в ранг директора психбольницы, было больше похоже на хитрую уловку коварного психиатра для достижения непонятных научно-исследовательских целей. «Сейчас главное, – подумал Забодалов, – не потерять самообладания и воспринимать все спокойно, чтобы не заподозрили в агрессивности и не надели смирительную рубашку. И еще хорошо бы избежать “докторской загрузки”, которая действует очень просто: к какому доктору попадешь, тем и заболеешь. У зубного или ухогорлоноса это все довольно безобидно, у хирурга – сложнее, его хлебом не корми, дай что-нибудь отрезать, а уж к психиатру на заметку попадешь – хуже некуда. Сочтут буйным и опасным, света божьего не увидишь…»
Возникла напряженная пауза, во время которой Забодалов мысленно распрощался со своей работой и думал только о том, как покинуть кабинет Архангельского без смирительной рубашки. Хотелось сказать что-то умное и умиротворяющее, но ничего, кроме «вы и я одной крови», на ум не приходило.
– Ладно, Маугли, не напрягайся… Все в порядке, – прервал паузу знакомый голос из глубины подсознания. – Ща у тебя начнется новая жизнь.
При этом в дверь постучали и затянувшееся молчание прервалось пафосным «Прийдите». Новоявленный директор в больничных тапках на босую ногу, пропев это слово дважды, торжественно поднялся с кресла и направился к Адаму, которому страшно хотелось узнать, кто же сейчас войдет, но он не решился повернуться спиной к решительно приближающемуся старикашке. Дверь хлопнула, кто-то тихо подошел к Забодалову и встал у него за спиной. «Окружили гады», – подумал Адам и на всякий случай обернулся.
– Прокомпостировал в булочной, как вы и советовали.
На него через толстые стекла очков смотрели хитрые глаза утреннего пассажира из трамвая, показавшего вместо билета талон на прием к Богдановой.
– А к вам тут посетитель… Кажется, ему срочная помощь требуется… Может, я пойду?.. А потом еще обязательно зайду… Отпустите, товарищ директор… – жалобно запричитал Забодалов хватаясь за неожиданно подвернувшуюся возможность покинуть кабинет.
– Тутанхамон тебе товарищ! – неожиданно громко съехидничал Голос.
А обнаглевший гражданин из трамвая тем временем с учтивым поклоном подошел сначала к директору, потом к Архангельскому и, повернувшись к Адаму, громко сказал:
– Тутанхамон тебе товарищ. Я же говорил тебе, что скоро увидимся!
Ой, Йооо…, – заныло все внутри Забодалова, – вот и второй материализовался. Полный пипец. Ну что ж, начинается новая жизнь. Но надо идти с улыбкой навстречу своей судьбе, даже если впереди четыре стены с зарешеченными окнами и передвижения по планете ограничены коридором от второй до тринадцатой палаты. Умный и в тюрьме свободен, а дурак и на свободе раб… Как красиво это звучало в теории! А теперь на практике можно будет проверить, достаточно ли ума чтобы внутренняя свобода заменила свободу передвижения и свободу выбора меню на завтрак, обед и ужин. Но об этом лучше позже, а сейчас надо просто спокойно посмотреть, чем все это кончится.
– Лучший друг Тутанхамона к вашим услугам, – спокойно сказал Забодалов и сел на стул.
В центре кабинета главного врача психиатрической больницы № 7 в круге света, образованном тусклой лампочкой, торчащей из картонного треугольного абажура, сидел печальный электрик вышеназванной больницы, Адам Петрович Забодалов. Перед ним по краю освещаемого пространства стояли трое. Посредине – невысокий коренастый старик в больничном халате со взглядом памятника и в соответствующей позе. Справа от него, присев на угол стола, со свистом крутил на пальце цепочку с ключами высокий человек в белом халате, слева – третий, бомжеватого вида, усердно протирал толстенные очки в роговой оправе краем вытащенной из-под свитера майки. Закончив процедуру и водрузив очки на нос, он первым нарушил молчание:
– Не мандражируй, бояться тебе пока совершенно нечего. Есть вариант, при котором ты просто выйдешь отсюда и вообще забудешь всю эту хрень… Извините, – он повернулся к старику, – еще не оправился от последней командировки… – и опять обратившись к Забодалову добавил – забудешь все то, что с тобой произошло сегодня.
