– Дойдете до конца и там увидите, – объяснила ему секретарша главного врача Венера Вздыхалкина после того, как радостно сообщила о вызове на ковер.
– До конца так до конца, – сказал себе Забодалов и шагнул в кладовку.
За маленькой дверью без табличек с должностями и званиями, с изогнутым гвоздем вместо ручки, находилась просторная светлая комната, по середине которой на письменном столе сидела Венера и, не обращая внимания на вошедшего Забодалова, эмоционально рассказывала кому-то о вчерашнем знакомстве с восходящей звездой популярного жанра, который Забодалов характеризовал как кастрированное пение с половым подплясом. Послушав несколько минут звездолюбивую болтовню, Адам намекающе покашлял в кулак и посмотрел в глаза счастливой со вчерашнего дня секретарше. В ответ на его вопросительный взгляд Венера сначала показала пальцем на большие электронные часы, а за тем на единственный стул, сиротливо стоящий в углу комнаты. Этот жест в переводе с секретарского означал: пришел на пять минут раньше – сиди и жди. Лаконично и информативно, в отличие от непрекращающегося словесного извержения в телефонную трубку. «Если бы люди разговаривали исключительно жестами, то в результате такой гимнастики женщины со временем стали бы не только лучшей, но и сильнейшей половиной человечества», – подумал про себя Забодалов, и направился к предложенному стулу. Проходя мимо висевших на стене часов, он заметил, что они точно такие же, как у него в подсобке, только идут совершенно точно, потому что догадываются, что спешить им некуда.
– А родственник ваш, этот бывший торопыга из проходной, оттикался, – шепотом обратился к часам Забодалов, – пару часов назад остановился навсегда. Странная вы штука, часы. Все когда умирают, падают, а вы – встаете. Почтим память торопыги минутой молчания.
И он уже хотел пойти к ожидавшему его стулу, как увидел, что часы остановились. Простояв ровно минуту, они быстро нагнали упущенное время и опять бодро затикали секундной стрелкой. «Однако, – подумал Забодалов, – может быть, работа в психиатрической больнице и на часы накладывает свой отпечаток». Он вздохнул и покорно уселся на единственный в приемной стул. Отвлекшись ненадолго разговором с часами, Забодалов, естественно, не обратил внимания на спонтанное ветвление Венериных эмоций, и после посадки никак не мог понять, что она пытается объяснить телефонной трубке. Конечно, чужие разговоры слушать не хорошо, но не слушать Вздыхалкину можно было только заткнув уши и начав изо всей силы петь известную арию из «Паяцев» Леонкавалло. Забодалов напрягся и не запел. Но не потому, что его смущало отсутствие слуха, а потому, что в данное время, в данном месте и при данных обстоятельствах его пение могло быть неправильно понято. Как показалось Забодалову, неуправляемая Венерина мысль завела ее в дебри работы компьютерных редакторов, которые что-то подчеркивают, отмечают и особо выделяют, но скоро выяснилось, что речь идет о новом гибриде вечернего платья и нижнего белья, которые плавно перетекают друг в друга в зависимости от ситуации, не требуя дополнительной настройки.
Чтобы удержать себя от соблазна встрять в разговор со своими язвительными комментариями, Забодалов попытался отвлечься, занявшись рассматриванием приемной, в которой оказался. Сразу было видно, что приемная мало отличается от двери, через которую в нее можно было попасть, и, как и дверь, совершенно противоречит коридорному эволюционному развитию. Конечно, соседняя дверь в кабинет Хотело компенсировала отсутствие внушительности двери в дирекцию, но она страдала безвкусицей и вульгарностью, и за ней восседал хоть и глубоко почитаемый, но всего-навсего завхоз, а не главное руководство. Эта логическая незавершенность помешала Забодалову дорисовать картину руководящего Тупика, и он принялся рассматривать оригинальный интерьер приемной, оригинальность которого заключалась в полном его отсутствии. Кроме стола, на котором сидела Венера, и стула, на котором сидел Забодалов, в комнате ничего не было. За окном уже бодро шагал век компьютеров и коробок из-под факсов, а на столе секретарши директора психиатрической больницы № 7 не было даже намека на оргтехнику, кроме старомодного телефона с дисковой набиралкой и безнадежно перекрученным проводом, похожим на синтетическую мочалку. На стене, граничившей с кабинетом завхоза, тикали небезызвестные часы и висел, по-видимому, сделанный кем-то из больных много лет назад, красочно оформленный «Моральный кодекс строителя коммунизма». Противоположную стену украшали две одинаковые двери, на одной из которых было написано «Архангельский Гавриил», а на другой «Директор». Существование в больнице еще одного руководителя, кроме главного врача, стало большой неожиданностью для Забодалова. Но осмыслить эту новость, как и то, что главврач Архангельский вывесил себя под именем и фамилией, а этот, ранее не известный, спрятался за внушительной должностью, Забодалов не успел, так как Венерин собеседник или – ца плохо отозвался о прическе какого-то Хулио из бразильского сериала, за что телефонный аппарат сразу получил трубкой по голове, и разговор был прекращен. Спрыгнув со стола и по-диктаторски уперев руки в бока, Венера уставилась на Забодалова, как на приговоренного инквизицией к пожизненному слушанию ее телефонных разговоров. Сразу вспомнив, что первым делом надо задабривать тех, кто обслуживает должностных лиц, Адам встал и элегантно, как букет цветов, протянул секретарше стул.
– Разрешите вам предложить все, что есть, потому что здесь больше ничего нет, чтобы вам сесть, – сказал Забодалов и содрогнулся от глупости получившейся у него фразы, к тому же заканчивающейся совершенно пошлой рифмой.
– Сядьте на свой стул и сидите сами, – не оценив джентельменско-подхалимского порыва, ответила Вздыхалкина, – а нам здесь стулья не нужны. Мы, между прочим, здесь работаем, и рассиживаться нам некогда.
Пораженный глубиной секретарской мысли, Забодалов сел на стул и, с восторгом глядя на Венеру, перевел ее из разряда куриц говорливых в разряд куриц недооцененных, а когда она подняла глаза кверху и сказала непонятно кому: «Тут очень милый Забодалов пожаловал, пора бы с ним поговорить», он точно решил на следующем конкурсе «Мисс Психиатрическая больница» голосовать только за нее, если, конечно, предстоящий разговор с начальством не закончится печальным уходом.
Процесс мышления, вяло текущий в забодаловской голове, был прерван слабым щелчком открывающейся двери. Из начальственного кабинета с табличкой «Архангельский Гавриил», безупречно одетый в стиле не «высокой» моды, но высокого вкуса, поражая элегантностью движений и жестов, вышел, как всегда, очень довольный собой, заведующий больничным хозяйством, господин Хотело. Он подошел к Венере и сказал, фамильярно положив ее руку в свои ладони:
– Ах, милая, если бы вы сделали то, что я просил, эти старые зануды согласились бы со всеми моими условиями, и мы с вами могли все поделить, как оно этого и заслуживает, цветочки – вам, ну, а ягодки, конечно, мне. Но вы, милая, как всегда, довели дело до возвращения и зачем-то осложнили мое прекрасное и беззаботное существование. И свое, между прочим, тоже.
С этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака идеально сохранившуюся красную розу и протянул ее Венере.
– За что я вас люблю, Александр Леонидович, это за то, что все руководители цветочных киосков во всем городе считают за счастье хоть чем-то вам угодить, – издевательским тоном сквозь зубы прошипела Венера и демонстративно заткнула розу за «Моральный кодекс строителя коммунизма».
– А что касается ваших традиционных предложений, – ужесточив тон и повысив голос продолжила она, – получи традиционное «И не мечтай, Шурик». И хоть в твоих ослиных ушах мое «никогда» всегда звучит как «может быть, в другой раз», заруби у себя на носу, склеротик парнокопытный, мы с тобой играем в разных командах, хоть я иногда и забиваю в свои ворота…
В комнате воцарилась тишина, которая через минуту была нарушена тихим «чпоком». Это Забодалов закрыл рот, который был открыт на протяжении всего Венериного монолога. Так разговаривать с Хотело, по представлению Забодалова, мог только Директор Земного Шара, да и то изрядно выпивши, а тут просто секретарша главврача больницы… Правда, было похоже, что у них есть, или были еще какие-то отношения, помимо служебных, но все равно в присутствии совершенно постореннего Забодалова это выглядело как откровенное желание оскорбить Хотело, самого авторитетного и влиятельного человека в больнице. Его уважаемость началась практически с первого дня появления в коллективе. В далекие застойные времена дефицитных копченостей и чая со слоном Хотело организовал бесперебойное снабжение всех сотрудников и даже хорошо зарекомендовавших себя больных специальными продуктовыми заказами, которые за минимальные деньги позволяли регулярно набивать животы не только качественной колбасой, но и разной экзотической требухой от артишоков до омаров. В то время ходили слухи, что он вхож в самые высокие партийные сферы, поэтому те, кому удавалось завести с ним неформальные дружеские отношения, без труда решали свои жилищные проблемы и институтские проблемы своих детей. А попадали в круг его друзей совершенно просто. Достаточно было подойти и пожаловаться на трудности, подхалимски попросив совета у наиболее умного и опытного в житейских делах человека. Таким образом почти все окружающие пользовались совершенно бескорыстной добротой и связями Хотело, а те малочисленные, которые пытались обходиться без его услуг, проявляя принципиальность и независимость, с большим трудом уживались в коллективе. Хотело называл таких «мелкой вонью» и говорил, что у них всегда все не как у людей. А когда произошла перекройка, он с проворностью опытного портного нарезал себе самого вкусного и сочного, не забыв про нерасторопных сослуживцев, советуя, что, когда и куда вкладывать, выкладывать и перекладывать. В результате его гениальной прозорливости все сотрудники больницы избежали финансовых проблем и имели достаточно денег для безбедного существования. Даже «мелкая вонь» постепенно рассосалась, втянувшись в процесс первичного, хотя, по сути, бесконечного насыщения. Наверно, поэтому за последние годы ни один человек не ушел из больницы по собственному желанию. Она была сказочным островком спокойствия и стабильности, и Забодалову последнее время казалось, что сумасшедший дом – это то, что находится за стенами больницы, а не наоборот.
