– А сам-то куда на ночь глядя? – спросил Семен.

– Да ну их, – беззлобно отмахнулся Олежка. – Придется гнать с самого утра в район за Анатолием Дмитриевичем. Аж к восьми. Ну так я сказал, что на дворе коняку поставлю, чтобы в гараж до свету не переться.

Семен только хмыкнул. Олега любили и в управе, и в гараже, и в ремзоне. Открытый и веселый, парень был скор на подмогу и никому ни в чем не отказывал. Не отказывали и ему.

Быстро темнело, с полей на поселок шел грозовой фронт, но в воздухе не чувствовалось никакой прохлады, наоборот, даже ветер казался горячим. На Ленина уже зажглись новые, только в прошлом году установленные по обеим сторонам улицы фонари, а в переулке у тещиного дома пятачками света пытались разогнать тьму древние лампы под жестяными колпаками, висевшие на деревянных столбах. Да не у каждого дома такой столб стоял.

«Рафик», ворча и подпрыгивая на неровностях дороги, укатил обратно к главной улице, подмигнув «стопами» у поворота, а Семен толкнул скрипучую калитку. На веранде было светло, за густой сеткой тюля мелькала фигура тещи.

– Мам Саш, я дома, – крикнул Семен с крыльца, чтобы не напугать женщину внезапным возникновением из темноты.

– Папа! – Лидочка метнулась в ноги, радостно вереща и топая босыми ножками по нитяным коврикам на полу веранды.

– Кто это не спит? – притворно сощурился Семен. – Доча моя?

– Дося, дося, – подтвердила девочка и требовательно вытянула ручки вверх.

Семен подхватил на руки теплое тельце, дочка прижалась щекой к его щеке и тут же отстранилась:

– Колюсий!

– Сеня, пойди умойся, ужин готов, – скомандовала Александра Васильевна. – А маленьким девочкам пора спать!

Он склонился над рукомойником, плеснул воды в лицо на обожженную солнцем кожу и, намылив руки, принялся умываться, фыркая и крякая от удовольствия. Сдернув с крючка полотенце, мельком покосился в старое зеркало с изъеденной амальгамой – выгоревшие волосы торчком стояли на макушке, с мокрой челки капало на лицо, на побелевшие от солнца брови. Капельки воды стекали по скулам, застревая в рыжеватой щетине, сгладившей упрямый квадратный подбородок, и убегали по шее вниз, на загорелую грудь.

«На черта похож! – смеялась Зоя, когда он приходил домой вот таким – вымотанным за день, потным, пыльным и перемазанным в мазуте. – Обычные черти черные, а мой – беленький…»

Лидочка топталась рядом, ни на шаг не отходя от отца.

– Я уложу, – улыбнулся Семен и понес дочь наверх, в мансарду, где она спала вместе с бабушкой.

Директор фермы Антон Копылов вытянул ноги, сидя в любимом кресле перед телевизором. Жесткий ворс ковра приятно почесал огрубевшие сухие пятки. Он поелозил ими по полу, желая продлить удовольствие.

То ли антенна забарахлила, то ли сигнал пропадал, но диктора программы «Время» неожиданно прервали косые подрагивающие полосы, ползущие через экран. На телевизор грешить Антон не мог – цветной «Рубин» служил семье верой и правдой уже четвертый год и ломаться не собирался, несмотря на то что рядом с отсутствующей ручкой для переключения каналов лежали небольшие плоскогубцы. Антон недовольно поморщился. Телевизор, будто уловив недовольство хозяина, мгновенно исправился – полосы исчезли.

Марина уложила мальчишек и заглянула в комнату:

– Чай ставить?

– Погоди, – отмахнулся Антон. Диктор как раз начал рассказ о выполнении июльского постановления по расширению хозяйственной самостоятельности предприятий.

Марина ушла, а изображение как назло опять пошло полосами, звук стал прерываться и хрипеть обрывками слов. А потом за окном громыхнуло так, что задрожали стекла и экран покрылся серой рябью.

«Неужели гроза?» – с надеждой подумал Антон. Засуха здорово осложняла ему жизнь. Страдала отчетность, ломалась техника, мучились люди и скотина. Но грохот не повторился, и дождь, которого ждал весь район, так и не начался. Экран перестал рябить, но международные новости интересовали Копылова гораздо меньше, чем свои, советские.

Он нашарил тапки, поднялся и отправился на кухню к жене.

Гриша Стрельников хозяйничал в доме один. С тех пор как в феврале умерла мама, он постепенно привык к холостяцкому быту. Больше никто не ждал его вечерами с горячим ужином, и окна не светились теплом, когда он задерживался на работе допоздна.

«Жениться тебе надо, комсорг», – подталкивали старшие товарищи. Гриша и сам понимал, что надо, да только не знал как. Как вытолкнуть из сердца занозу единственной любви? Ядовитую и острую даже спустя столько лет, да к тому же давшую чудесный, запретный, горький побег.

Едва узнав о беременности, Зоя стала всячески избегать встреч, а Гриша не навязывался. В конце концов он смирился с мыслью, что вместе им уже не быть, и от того, что на соседней улице растет дочь, зовущая папой другого, Гришкина душа покрылась коростой циничного равнодушия.

«Миллион-миллион-миллион алых роз…» – запела Пугачева свой оглушительный хит, а он хмыкнул и выключил телевизор. Воткнул кассету в новенький «Грюндиг», купленный у приятеля в районе, и страдания нищего художника сменил Pink Floyd. Чуждая облику советского комсомольца музыка комсорга не смущала. Напротив, он находил странное удовлетворение в том, что может прийти домой и, сняв маску приторной правильности, достать из серванта початую бутылку, наполнить до краев стеклянную рюмку с золотой полоской по ободку и одним махом вогнать в глотку обжигающую прозрачную жидкость, потом поставить любимую кассету и насладиться свободой. Рамки этой свободы были тесными, как узкий ворот, но, даже такая, она возвращала к тем временам, когда он еще наивно верил. В любовь. В комсомол. В то, что жизнь – прямая и простая штука: будь честным, делай что должно, и все у тебя будет хорошо.

Сегодня он изменил правилу «одной рюмки». Осушив третью подряд и закусив хрустким огурцом с огорода, он мрачно посмотрел на большую немецкую куклу с серебристыми волосами, которая сидела на трюмо. Помня, что у Лидочки скоро день рождения, он съездил в город и достал подарок через знакомого в универмаге. Вот только Зоя сказала, что никаких подарков для дочери от него не примет, даже если никто не узнает, откуда взялась дорогая игрушка. «Не буду врать!» – заявила она и даже не опустила глаза.

Гриша покачал головой и снова потянулся к бутылке. Зоя не хочет врать! Зоя, живущая в такой лжи, что он не переставал удивляться, где она находит отчаянную смелость и волю, чтобы держаться настолько уверенно даже перед ним. Налить рюмку не успел – за окном шарахнуло, и дрогнувшая от неожиданности рука пролила остатки «Столичной» на любимую мамину скатерть.

– Анатолий Дмитриевич, вы располагайтесь, – застенчиво улыбнулась совсем молоденькая девушка.

Главный инженер молокохозяйственного отделения совхоза «Рассвет» рассеянно покивал, оглядывая скудное убранство номера в гостинице при районном Доме колхозника. Четыре кровати, четыре тумбочки с перекошенными дверцами, открытая вешалка в неглубокой нише. Полированный стол с неизменным графином и стаканами. Над кроватями – помутневшие колокольчики бра. Убранством номер походил на комнату общежития, в котором Анатолий жил во время учебы в институте. Впрочем, именно общежитием эти десять комнат и служили в страду для шоферов, комбайнеров и прочего люда из других районов, приезжающего на подмогу совхозу. Совсем скоро здесь будет не развернуться, но пока гостиница пустовала. Ему пришлось остаться здесь до утра, потому что у поселкового «уазика» забарахлила раздатка, а местные механики сказали, что придется ждать дня два. Он позвонил в поселок и договорился, что утром за ним пришлют другую машину.

– Мне бы чайку, милая, – обратился он к девушке, ослабляя галстук.

– Лариса, – покраснев, представилась она. – Конечно! Буфет уже не работает, но у меня есть плитка, я вскипячу чайник. И еще есть бутерброды – мама всегда собирает на смену, а я не ем по ночам – это же вредно… Будете?