«Оставьте нас, — бросил он конвоирам и нечитаемым взглядом окинул мою тощую фигуру. — вы все такой же, господин Моськин. Упрямый и своевольный. Что ж, быть таким ваше право.»

Несмотря на нейтральное содержание вступительной речи, в голосе человека сквозила неприкрытая злоба, приправленная ненавистью. В хозяине я узнал своего коллегу, одержимого идеей всеобщего блага, господина Свиридова. Теперь я не так был уверен, что Иван Иванович предложит мне сотрудничество и осыплет преференциями. В том я не ошибся.

«Вы встали на пути огромной организации, Моськин, — продолжил тем временем Свиридов, едва сдерживая рвущееся наружу желание растерзать меня немедленно, — взывать к вашему здравому смыслу нет нужды, поскольку такового у вас попросту нет. Вы могли бы стать могущественным и значимым лицом, Моськин. Я давал вам шанс стать именно таким. Я хотел сотрудничества и искренней дружбы. Вам же больше по душе ваши собственные эксперименты. Вы разгадали мой замысел, браво, Моськин. Те твари, что крушат этот несчастный город и в самом деле результат огромной научной работы, проделанной лично мной. Вы мешаете мне, разрушая то, чего достиг я. Я научился управлять этими чудовищами, внушая им свои собственные мысли. Они станут незаменимыми воинами, сильными, тупыми, исполнительными и практически неуязвимыми. Это ли не прорыв в науке, а, Моськин? Впрочем, будем справедливы. Вы тоже приложили к этому руку. Или свои гениальные мозги, что точнее. Помните вашу кожаную тетрадку с записями? Весьма любопытными, я бы сказал. Вы ставили опыты на каком-то бродяге, заставляя его плясать под вашу дудку. Как же я ржал, читая ваши ремарки под записями наблюдений над несчастным бомжом! Моськин, вы от души повеселили меня. Но эти же рецепты пригодились мне, когда я решил придать им более практическое направление. Я много раз порывался найти вас и сказать вам спасибо. Я честный человек и ценю гениальность. Однако разные непредвиденные обстоятельства мешали нашему рандеву. Я был снисходителен, пока вы не лезли в мои дела. Какого черта вы разрушили мой гениальный план, вернув этим недоумкам их человеческое обличие? Ну что вам с того? Вы же не остановитесь, Моськин? Вы так и будете лезть со своими гуманистическими идеями? Я по глазам вашим вижу, что не ошибся. Что ж, Прохор, мне искренне жаль расставаться с вами. Вы ведь могли сочинить мне еще какие-нибудь фокусы с человеческим сознанием. Но и того, что вы оставили мне в наследство, хватит, чтобы прославить несколько поколений моих последователей. Прежде чем расстаться навсегда, скажите мне что-нибудь, проявите хоть какие-нибудь эмоции, мой сдержанный друг!»

Свиридов откровенно кривлялся, озвучивая мне то, что я уже знал, или о чем догадывался. Я понимал, что подобными откровениями господин Свиридов весьма доходчиво знакомит меня с моей дальнейшей незавидной судьбой. Этот человек раскрыл последние карты, и это не есть проявление безграничного доверия. Это конец. Конец моего бесконечного существования. Вместе с этой мыслью в мою голову просочилось лютое разочарование таким итогом, а по моим венам заструился знакомый огонь. Он обжигал, искрясь и наполняя меня невероятной силой. Я с удивлением поднял ладони и уставился на кончики пальцев, через которые лилось тепло. «Что со мной?» — пронеслось в голове, а господин Свиридов в волнении поднялся со своего кресла.

«Что с вами, Моськин? — продублировал он мою мысль, — почему вы так странно смотрите на меня? Прекратите немедленно, Моськин! Я говорю это вам, прекращайте! Прохор! Пожалуйста, остановитесь! Как вы это делаете?! Стойте же, черт возьми!»

Свиридов на глазах менял свои очертания, растворяясь и вновь обретая четкие контуры. Его перекошенное лицо ясно говорило мне о невыносимых страданиях и нечеловеческом страхе, однако я ничего не мог поделать с этими метаморфозами. Я мог только направлять на него потоки энергии, льющейся с моих ладоней, и от этого воздействия господину Свиридову было явно не по себе. Наконец, силы мои иссякли, а у моих ног лежало неподвижное тело горе-ученого, рискнувшего воспользоваться моими разработками в корыстных целях. Перешагнув поверженного врага, я рывком распахнул дверь и вышел в прохладный коридор. Странное поведение моего организма подкосило запас моих сил, меня хватило только на то, чтобы гордо пройти по темному коридору, минуя посты охраны, и выбраться на свет.

Глава 32.

Долгожданный арест, так нежно лелеемый Дергачевым последние три недели, наконец состоялся, но предполагаемого облегчения не принес. Когда Тихон в компании рослых бойцов скрылся за невзрачной дверью, Женька снова почувствовал себя сиротой. Сейчас он готов был принять любое наказание, любую кару, лишь бы Тихон вновь оказался на свободе. Внутренний Женькин голос опровергал любые оптимистичные сценарии этой поездки, видевшейся Дергачеву финальным аккордом этой истории. Конвоиры проводили Мартына и Женьку чуть дальше и отвели им совсем небольшую комнату, где не было даже мебели.

«Где мы? — прогудел Мартын, тяжело приваливаясь к косяку, — что за шутки, Женя? Кто такой этот Прохор?»

Женька мог бы рассказать о всех исследованиях, опытах и разработках, проводимых Тихоном за последнюю сотню лет, однако все слова привычно растаяли в памяти, оставив барахтаться только одно слово. Оно не давало покоя взлохмаченным Женькиным мозгам и это слово было «Трындец». Женька был убежден, что без вмешательства толстого старца тут не обошлось и клялся себе всеми клятвами успеть придушить урода, до того, как их самих вздернут на рее за непослушание.

Проторчав в неудобной камере бессчетное число времени, Мартын и Женька были выпущены на свободу. Женька не верил своему счастью, ожидая подвоха, а огромный Мартын громко возмущался беспределом и несправедливостью.

«Радуйтесь, что вас не казнили за измену и уголовщину», — наконец не выдержал их сопровождающий, распахивая перед ними дверь на улицу.

От озвученной фразы Женька похолодел, а Мартын только презрительно усмехнулся. На дворе стояла глубокая ночь, таившая в себе разные сюрпризы. Цели были не обозначены, маршруты не определены, и избалованный удобствами Мартын принялся снова упражняться в ненормативной лексике.

«Пойдем к побережью, — потерянно проговорил Женька, не видя других направлений, — с толстым старым стукачом разберемся завтра.»

Мартын только тяжко вздохнул и поплелся следом.

«А все-таки, кем был этот Прохор? — с долей интереса прогудел он, когда серое здание скрылось из вида. — уж теперь-то можно рассказать, а приятель?»

Очевидно, огромному Мартыну было чуждо чувство привязанности и родственной любви, и Женька, устав таскать в себе груз вины и ответственности, монотонно забормотал:

«Прохор мой брат и гениальный ученый. Он много чего знает, он очень умный и грамотный. Правда когда-то давно он отдавал предпочтения веселым пьянкам на дачах у приятелей, а эксперименты ставил просто от скуки. С той поры много изменилось, я считал его без эмоциональным черствым эгоистом, а у него, как оказалось, отзывчивое огромное сердце. Эх, да что там говорить! Он хороший друг. Как-то он раскрыл преступление одного своего лучшего друга, но властям не сдал, оставив того терзаться муками совести. Тихон, то есть Прохор, говорил мне тогда, что провидение накажет Кешу пострашнее, чем это сделало бы правосудие. Так оно и вышло. Господин Шварц, не выдержав терзаний, сошел с ума и загремел в дурку. Все же справедливо, я считаю. А как думаешь ты, Мартын?»

Однако Мартын, видимо, ни о чем таком не думал, вылупив в немом изумлении крохотные глазки на рассказчика.

«Господин, кто? — пробормотал он, — Шварц? Что же он такого сотворил?»

«Ну да, давний приятель Прохора, — легко отозвался Женька, погружаясь в воспоминания, — у него была клиника для наркоманов. Ну вот он и воспользовался ситуацией, избавился от ненужного свидетеля, вколов ему ударную дозу наркоты. Свидетель отъехал, а господин Шварц закопал его у себя на даче. Я тогда работал у него смотрителем, вообще-то я и нашел тогда тело. А Тихон, то есть Прохор, дело раскрыл, но Кешу сдавать не стал. Они дружили потом еще. Ну после того, как Кешу подлечили и выпустили. Ты чего замер? Страшная история? Это ты еще дачу эту Кешину не видел. Вот уж где ужас!»