Не вылезать, блять, из-под дымного стелющегося шлейфа, не отсвечивать в обзоре. Надеяться, что пилоты не обратят внимания на сигнатуры.

Да кому ты пиздишь, тупой еблан? Ты бы не обратил внимания на датчики движения и тепла? На что ты надеялся?!

Одна из махин изящно и угрожающе со скрежетом развернулась, солнце бросило невообразимо прекрасный луч на металл, рождая радужные блики, отразившиеся в зрачках. И Ви понял, что они должны хотя бы попытаться съебать. Пусть и сдохнут уставшими, блять! Но не стоять же покорно, дожидаясь ебучей судьбы. Дернул на ноги друга, все еще заходящегося в приступах жестокого кашля – тот качался, еле держался на ногах, наверняка надышался больше, чем сам Роберт, – и, перебирая заплетающимися, сука, ногами, поволок чумбу за подбитую машину, стараясь держаться под сомнительным прикрытием черного едкого дыма.

А в голове билась упрямая ожесточенная мысль, твердая как сталь: спасти друга, вытащить любой ценой, да пусть обнулиться самому в итоге, но не сейчас – только после того, как выполнит свой ебучий долг!

Воющее, тяжелое, надсадное гудение за спиной нарастало, и Ви, даже не оборачиваясь, видел в пылающем мозгу образ наползающей неотвратимо, плывущей в сантиметрах над землей хищной махины, готовящейся выплюнуть тяжеленный снаряд, который разнесет их с напарником в кровавую кашу, разметает по песку тонким слоем красной пленки.

Но, пиздец, на что нужен человек, на что нужна воля, если не верить в себя до конца, если не выгрызать свои последние шансы, если не спасать друзей, если не ломать ситуацию в свою пользу, если не бороться за блядскую жизнь?!

И Роберт, понимая логикой, что они проигрывают эту пизданутую гонку, что от панцера еще никто не убегал, стискивал зубы, сжимая губы в упрямую линию, и тащил задыхающегося друга, и тащил, и хрипел, напрягаясь запредельно. Шаг за шагом. И тащил. И тащил.

Солдатские жетоны били по бронежилету, пот катился по лицу, мышцы дрожали, чумба хрипел и норовил сложиться пополам в приступе непрекращающегося кашля – словно что-то уничтожало, разъедало его изнутри, как терминальная стадия какой-то ебучей болезни, – а безразличный хищный гул нарастал, пока не сменился отвратительно и знакомо пискнувшим сигналом наведения.

Но Ви не обернулся на этот звук. Потому что смотреть в охуенно огромное дуло, несущее тебе жестокую смерть – это, блять, страшно. Это выдирает землю из-под ног, это снимает шкуру тупым ножом, это режет тебе глотку зазубренным лезвием. И он не нашел в своей душе сил на этот подвиг.

А вот напарник его распрямился внезапно, среагировав на вбитый в подкорку сигнал, встал как вкопанный, позабыв даже про выворачивающиеся только что наизнанку легкие. И Роберт успел даже рассмотреть на его губах красные ошметки, отстраненно отмечая, что дело куда хуже, чем он думал, и в кабине горело что-то токсичное, разъедавшее теперь его друга изнутри.

Время замерло, закаменело, обленилось, сука, окончательно и залипло, словно неисправный механизм, когда чумба Ви обернулся назад – медленно, приоткрыв рот, широко распахнув яркие голубые глаза.

А потом время пизданулось вновь, словно наверстывая свой промах, и напарник одним резким толчком с охуевшей силой отбросил его назад, и Роберт все еще нихуя не понимал. Не понимал этого жеста, этого движения, этой тупости. Взмахнул руками, заваливаясь, подворачивая ногу.

И тогда его накрыл запоздалый свист снаряда, моментально сменившийся оглушающим и ослепляющим взрывом. И пару секунд мозг убеждал Ви, что все происходит лишь в его сознании.

Затем внезапно и хищно мир обвился вокруг него удушающей пуповиной и впился в него когтями-лезвиями.

Но звука не было. Лишь машинный тяжелый гул, тошнотворные толчки, сломанный стук. Словно что-то полуживое-полуметаллическое силилось воскреснуть.

А потом пришла сияющая бешеная боль, раздирающая все тело, упавшая невыносимой острой тяжестью. Пришла удивительно просто, без всяких раскачек. Так банально, что Роберт никогда бы не поверил, что всепоглощающая агония может быть настолько грубой и простой. Несколько коротких секунд он мечтал о спасении. Но после мучительный приступ, накативший накрывшим его кошмарным цунами, выгнул тело в судороге беззвучного, казалось, вопля. И неожиданно, оглушающим выстрелом вернулся звук, ударив беспощадно по барабанным перепонкам. Кто-то кричал. Страшно. Заходясь. Без слов. Хрипло, срывая по-животному звучащий голос.

На миг мелькнула режущая лезвием мысль о том, что это его друг, и Ви с усилием повернул ставшую неподъемно тяжелой голову. Взгляд его упал на окровавленное, искаженное все в том же удивлении знакомое бледное лицо. И лицо это кричать не могло, потому что крепилось на ошметках к лежащей отдельно от тела голове.

И в этот момент Роберт понял, что кричит он сам. И в этот же момент дикий заходящийся вопль прервался, потому что голосовые связки не выдержали.

И остался только сплав беззвучных царствующих боли и ужаса. И запах. Выворачивающий, тошнотворный, металлический запах крови.

Ви где-то очень далеко, словно бы это было не с ним, чувствовал, как от напряжения, от невыносимости происходящего в голове его одна за одной лопаются какие-то важные натянутые до дрожи и предела струны.

Пылающее небо валилось на землю, песок обжигал и пожирал его заживо, и он мечтал умереть прямо сейчас.

Только пожалуйста, пожалуйста, о, блять, пожалуйста, пусть это прекратится!!!

Но ад не прекращался. И Роберт смотрел, и смотрел, и смотрел в распахнутые глаза друга, отдавшего за него жизнь, обрекшего его на невыносимые муки преисподней. Смотрел, пока темнота не сомкнулась на обугленных развалинах того, что оставалось от его сознания и его личности.

Срывая голос в ужасающем вопле, чувствуя, что вся левая половина его тела сгорает в огне, что он сходит с ума – уже сошел, необратимо, бесповоротно, что он не выдержит больше и секунды этой раскаленной пытки, наемник вывалился, кривя рот в ужасе, чувствуя влагу на пылающих щеках, из запредельного убийственного кошмара. Грохнулся с дивана на пол, хватая с усилием воздух.

Ви дышал пару секунд, пытаясь вникнуть, что вокруг не обжигающая сияющая пустыня. Все еще видя перед глазами мертвое окровавленное родное лицо. Широко раскрытые, удивленные, поразительно сияющие в смерти глаза. Сон. Кошмар. Воспоминание. Его?

Джонни.

Джонни!

Ломающийся, ужасающе размеренный треск энграммы звучал в кромешной темноте справа, перемещаясь, судя по всему, от края дивана к постели. И обратно. И снова. И снова. И снова. Без конца. Будто метроном.

Все еще заходясь от ужаса, покрываясь холодным потом, находясь под оглушающими впечатлениями душераздирающих, кошмарных воспоминаний Сильверхенда, соло прищурился, фокусируя оптику, и выловил наконец-то во мраке голубоватое мерцающее сияние, мерно перемещающееся вдоль окна.

Первой мыслью была идиотская идея, что биочип все-таки повредило выносящими ударами Бритвы, но Ви быстро стряхнул с себя сонный тупняк и понял, что рокербоя снова накрыло, как и бывало обычно, когда в ночи к ним приходили воспоминания об этом чудовищно ужасном эпизоде жизни Джонни. Но никогда еще наемник не видел этого пиздеца от начала и до финала. И сейчас ему казалось, что он умирал вместе с рокером, все еще находясь там, на раскаленном красном песке, глядя в такие безумно блестящие мертвые родные глаза. Его душили паника и горе, разделяемые на двоих, а в ушах все стоял невыносимый писк сигнала наведения. И эхом – запредельный животный вопль. И Ви понимал, что все это сейчас он черпает из сгорающего в адском пламени сознания Сильверхенда, все продолжавшего и продолжавшего метаться вдоль окна. Ужасающе размеренно. И не было в этом ничего человеческого – сломанный бездушный механизм.

Первым побуждением было, как и обычно, броситься, ухватить за плечи, прижать к себе, встряхнуть, пытаться заставить очнуться, но… как бы соло ни выворачивало от сочувствия, желания защитить и прекратить эту агонию сейчас же, делать этого было категорически нельзя.