– Общество, конечно, становится цивилизованнее, – подтвердил Левицкий и тут же возразил, – чего об отдельном человеке сказать нельзя.

– Полностью согласен с вами, Федор Федорович, – снова взвился Борэ. – Общество выстраивает свои законы и сочиняет правила морали именно для того, чтобы держать в узде человеческое скотство, простите, дамы!

– Но ведь законы и мораль не существуют в отрыве от человека, – продолжал настаивать на своем Зорин. – Человек – вот носитель всех правил! Да, он создает их, но он же является сосудом, хранящем их. Мы не убиваем не потому, что это запрещено законом, религией и моралью, а в силу своего внутреннего понимания. Мы физически чувствуем, что убийство – это недопустимое злодейство, и не совершаем его.

– Ну, хорошо. Если я возражу вам, что на каторге вы встретили бы множество таких, кому физическое чувство не воспрепятствовало убийству? – не унимался Борэ.

– Как бы много ни было этих людей, они лишь малый процент от всего человечества.

– Допустим. А что вы скажете о воинах, которые убивают врага в бою?

– Знал, что вы это спросите! – Зорин торжествующе переглянулся с Сёминым. – Война заставляет идти человека против своей природы. Солдаты и офицеры не хотят убивать, а лишь вынуждены. Придёт время, и сила гуманистической человеческой природы возобладает, тогда войны сами собой прекратятся. Никто не будет убивать другого. Люди научатся договариваться.

– Ваши слова да Богу в уши, – проворчал себе по нос Левицкий.

– Так, по-вашему, каждое новое поколение более высоконравственнее и гуманнее предыдущего? – спросил Борэ.

– Несомненно!

– Интересно, – протянул публицист и вдруг вперил колючий взгляд в Митеньку. – А вы что на этот счёт думаете, Дмитрий Николаевич? Вы человек молодой, можно сказать, юный. Что удержит сверхчеловека от сверхзлодейств?

Митенька растерялся. Разговор его занимал, но участвовать в нём он, по своему обыкновению, желания не имел. Юноша пробежал взглядом по лицам, ища поддержки. Встретился глазами с матерью и сестрой, мило улыбающимся своему обожаемому Митеньке. Взглянул на Белецкого, тот едва заметно ободряющее кивнул.

– Я думаю, – неуверенно начал он, – я думаю, что сверхчеловек не просто так на пустом месте возникнет.

Его внимательно слушали. Он прочистил горло и продолжил бойчее.

– Сверхчеловек сможет стать таковым, если будет себя развивать. Развивать во всех отношениях. В частности, он будет много книг читать. И непременно хороших! А в них герои всегда честны и благородны. Для будущего сверхчеловека такие герои станут нравственным ориентиром. Стало быть, сверхчеловек так же будет честен и благороден, как всякий герой, а значит, любые низменные и жестокие поступки будут для него недопустимы.

– Браво, юноша! – воскликнул молчавший до того времени Невольский. – Отлично сказано! Вот вам мнение подрастающего поколения! Если все будут читать хорошие книги, мир станет лучше! Тут я согласен с нашим юным другом. И, кстати, о книгах. Ницше я вашего не читал, но как понял, он рассуждает о сверхчеловеке, так сказать, в философски-иносказательном смысле, а я вот тут думаю написать про реальных сверхлюдей.

Общество загудело, а Константин Павлович держал драматическую паузу. Получалось у него это очень даже величественно.

Невольский являлся человеком исключительно благородной внешности и осанки. Хотя возрастом он был чуть старше пятидесяти, выглядел на зависть некоторым сорокапятилетним, был всегда собран и подтянут. Лицо его было обычно спокойным, но властным.

– Константин Павлович, не томите же! – воскликнула хозяйка дома. – Расскажите! Мы заинтригованы!

Невольский церемонно поклонился Александре Михайловне и Софье Николаевне. Дамы обычно не принимали участия в дискуссиях, но недвусмысленно обозначали мужчинам наиболее интересные для себя темы.

– Извольте, любезнейшая Александра Михайловна! За время моей работы при картографическом ведомстве, особенно совместно с Николаем Львовичем, царствие ему небесное, я собрал много материала о шаманах-ойротах и о Беловодье. Это место вроде их языческого рая, но, чтобы попасть туда, нужно быть не праведником, а, скорее, сверхпросветленной личностью, вроде вашего сверхчеловека.

– Помилуйте, Константин Павлович, – скептически усмехнулся доктор Штольц, – это же бабушкины сказки!

– Отнюдь! – горячо вступился Сёмин. – Я также интересовался этим вопросом. И скажу вам, это не сказки! Возможно даже, это знание, которое откроется лишь грядущим поколениям!

Невольский поморщился, недовольный тем, что его перебили.

– Ах, дайте же продолжить Константину Павловичу! – призвала слушателей к тишине Софи. – Это так интересно!

– Напрасно вы так скептически настроены, доктор, – продолжил Невольский, обращаясь с Штольцу. – Конечно, в основном сведения о Беловодье можно подчерпнуть из, так сказать, устного народного творчества. Но есть и неопровержимые факты, подтвержденные свидетельствами вполне себе уважаемых научных мужей. То, что мы не можем что-то пока объяснить с научной точки зрения, не значит, что этого не существует. Вот, к примеру, в коллекции Николая Львовича сохранилась преинтереснейшая вещица – Яшмовый Ульгень. Небольшая такая статуэтка резного камня. Ульгень у алтайцев – создатель всего сущего, личность противоречивая, как все языческие божества, но это не важно. Интересно то, что именно Ульгень награждает человека способностями к шаманству, а его божественный сын – Каракуш-кан – главный шаман Алтая, правда, метафизический. Со статуэткой, которую Николай Львович привез из экспедиции, была связана легенда. Якобы её обладатель становился хозяином Ульгеня, и тот по его приказу вселял в своего господина чудесную шаманскую силу. Чтобы подчинить себе божка, нужно было к нему как-то правильно обратиться, а для этого войти в транс, в какой вводят себя шаманы. Этот транс – нечто вроде предбанника мира духов, в котором человек и духи могут сосуществовать и общаться. Так вот, однажды Николай Львович имел опыт такого транса, войдя в него вместе со стариком-шаманом. Что он там видел и слышал, доподлинно мне неизвестно, Николай Львович никогда об этом не рассказывал, однако после того случая он заявил, что никому ни на каких условиях не передаст Яшмовый Ульгень. Даже в музей отказался отдать. Хранил его при себе под замком. Ведь так, Белецкий?

Призванный в свидетели секретарь Руднева, расположившийся, как и Митенька, подальше от гостей, утвердительно кивнул.

– Да, господа. В коллекции есть такой артефакт. И Николай Львович действительно не хотел предавать его в общественные экспозиции.

– А Руднев рассказывал о каких-нибудь его сверхъестественных свойствах? – Сёмин аж вскочил от возбуждения.

– Нет. При мне нет.

– Возможно, это есть в записях?! – воскликнул Борэ, глаза его азартно блестели. – Вы, голубчик, ни на что такое не натыкались?

От фамильярного обращения «голубчик» у Белецкого дернулись уголки губ и расширились ноздри, но, более ничем не выдавая своего негодования, он спокойно ответил:

– Нет. В записях ничего такого мне не встречалось. Однако архив Николая Львовича обширен и изучен не весь.

– А вы могли бы показать нам этот Яшмовый Ульгень? – попросил Сёмин.

Белецкий посмотрел на Александру Михайловну, та утвердительно кивнула. Он покинул гостиную и вскоре вернулся с завернутой в бархат статуэткой, которую бережно выставил на кофейный столик.

Невольский, профессор Левицкий и доктор Штольц проявили к артефакту лишь сдержанный интерес, зато Борэ, Сёмин и Зорин рассматривали её с нескрываемым восторгом.

– Очень интересно, – промурлыкал Борэ. – Так вы говорите, архив Николая Львовича разобран не до конца? Александра Михайловна, а позволили бы вы мне посмотреть бумаги? Я бы такую статья про это написал! Нет, даже серию статей! Мистицизм! Сейчас это невероятно модно! А в предисловии посвящение вам и Николаю Львовичу сделал! Молю вас! Разрешите!

– Я не против, – проговорила Руднева, – но как же планы Константина Павловича? Он же тоже собирался писать про Алтайскую мифологию.