Два года подряд во время летнего проживания в Милюковском имении Софья Николаевна открывала класс для детишек из ближайших деревень, где учила их грамоте, арифметике, азам истории и естествознания. Учеников набиралось немного, да и те посещали уроки нерегулярно, поскольку летом у крестьянских детей хватало и другой, куда более серьезной и важной для крестьянской жизни работы, а на третий год в классе и вообще никого не оказалось. Энергичная Софи падать духом не стала и хотела было обратиться к уездным властям с просьбой о помощи в создании местного женского училища для девочек мещанского сословия, но тут в её судьбе возник Зорин.

Аркадий Петрович Зорин был представлен Софи во время праздника, который ежегодно организовывали в Милюково в день летнего солнцестояния. Традицию эту завел Николай Львович, а Александра Михайловна не стала её прерывать. Зорин учился на врача и подавал большие надежды. Был он статен и красив, а голова его, так же как и у Софи, была забита благородными помыслами облагодетельствовать низшие сословия.

В первый же день своего знакомства Софи и Зорин, забыв о гостях и приличиях, уединились на террасе усадьбы и до позднего вечера проговорили о необходимости становления системы среднего образования и массовой медицины для всех граждан страны во всех уголках бескрайней России. А на следующее утро каждый из них проснулся с внезапным, но абсолютно ясным пониманием того, что другой для него самый близкий и дорогой человек. Через неделю Аркадий Петрович пришёл в дом Рудневых просить у Софьи Николаевны руку и сердце, а у Александры Михайловны – благословление на брак с её дочерью. И согласие, и благословление были получены, а свадьбу было решено сыграть ближайшей осенью.

– О ком сплетничаете? – весело спросила Софи, подсаживаясь к столу, и, как в детстве, стянула из сахарницы кусок рафинада.

– Помилуйте, Софья Николаевна, да когда же это мы сплетничали? – с улыбкой возразил ей Белецкий. Он всегда начинал улыбаться при её появлении, хотя в обычное время улыбчивость была для него несвойственна.

– Ой, Белецкий! Да вы с матушкой, как две старые кумушки, вечно ведете свои скучные разговоры то о соседях, то о ценах, то о газетах. Ну вот чего вы, скажите мне, сидите тут в такое замечательное утро? Шли бы прогулялись!

– Я жду, когда Дмитрий Николаевич проснется. С ним и пойду, – ответил Белецкий, отодвигая сахарницу из-под протянутой руки Софи. – А вам, Софья Николаевна, как прогрессивной и сосватанной девице, не пристало рафинад пальцами из сахарницы таскать.

Софи и Александра Михайловна звонко рассмеялись.

– И то правда, Фридрих Карлович, ну что вы тут со мной время теряете! Пойдите, погуляйте с Софи. Митенька ещё часа два спать будет, к тому времени вы уж воротитесь.

Белецкий откланялся Александре Михайловне, целомудренно взял Софью Николаевну под локоть, и молодые люди спустились с террасы в сад.

Надо сказать, что Александра Михайловна была единственной, кто называла Белецкого по имени и отчеству. Обычно он всем представлялся лишь по фамилии, предпочитая, чтобы его так и называли, хотя не то, чтобы ему не нравилось его немецкое имя, или он стеснялся своего происхождения, о котором как-то даже и не задумывался.

Немцем он был лишь по крови. Его отец, артиллерийский инженер, приехал в Россию в составе военного представительства, влюбился в русскую женщину, да и остался в этой странной, так никогда и не понятой им стране, пойдя на службу при Географическом Обществе. Он сменил свою непривычную для русского уха фамилию Bellezer на Белецкий, но сохранил в своем доме немецкие традиции. Сына же своего он воспитал в двуязычии и даже крестил его в православной церкви. Так что во Фридрихе Карловиче почти совсем ничего немецкого и не осталось. Разве что безукоризненное немецкое произношение да пресловутые немецкие аккуратность и пунктуальность.

Внешность у Белецкого тоже ничем не выдавала этнических корней: ни светлых волос, ни голубых глаз, ни бюргерской полноты. Он был высок ростом, узок в кости, жилист, и, при всей своей вечной худобе, отличался недюжинной силой в сочетании с изрядной ловкостью движений. Лицо его вряд ли можно было назвать красивым, было оно худым и даже каким-то аскетичным, но привлекало четкостью и правильностью черт: острые скулы, тонкий нос, резко очерченный подбородок, тонкогубый рот, будто прорезанный лезвием. Глубоко посаженные зеленоватые глаза смотрели на мир цепко и внимательно. Он чисто брился, не нося ни усов, ни бороды, оставляя лишь небольшие, гладкие, идеальной формы бакенбарды. Волосы темно-русого цвета он коротко стриг и гладко зачесывал назад. Это расходилось с модными веяниями, но выгодно подчеркивало его высокий чистый лоб. Красавцем себя Белецкий не считал, но в целом на внешность свою не жаловался, тем более что её незаурядность подтверждал неизменный интерес к его персоне со стороны слабого пола.

Побродив по саду в обществе Софьи Николаевны чуть более часа, Белецкий решил, что пора-таки будить Митеньку. В это лето семнадцатилетний Руднев-младший взял в привычку проводить ночи за чтением или рисованием, засыпать лишь под утро и просыпаться к обеду. Этакий богемный режим Белецкому категорически не нравился, и он всячески препятствовал установившемуся распорядку дня своего подопечного.

Митенька к тому времени, однако, уже не спал. Он лежал, раскинувшись на мягкой постели, и обдумывал очень серьезный вопрос, не дававший ему покоя с того момента, как директор гимназии вручил ему аттестат и похвальный лист за отличную успеваемость и примерное поведение.

Обучение в гимназии Митенька начал с четвертого класса, а начальный курс первых трех классов прошёл с домашними учителями. Волнуясь за здоровье сына, Александра Михайловна и в четвертый-то класс не хотела его отправлять, но Белецкий настоял на том, что мальчику нужны дисциплина и общество себе подобных. А главное, говорил он, Митеньке необходимо в полной мере вкусить все радости и горести отрочества, ибо без этого опыта невозможно полноценное и гармоничное становление мужчины. Взрастить же из мальчика настоящего мужчину Белецкий почитал своим долгом.

Когда Митеньке исполнилось десять, Белецкий приступил к закалке и физическому укреплению слабого здоровьем отрока. Постепенно приучал он мальчика к гимнастике и благородным мужским занятиям: верховой езде, фехтованию, стрельбе, а после принялся обучать его приемам борьбы без оружия, разработанным им самим на основе стиля, некогда перенятого у мальчишки-налетчика, и диковинных единоборств, почерпанных во время Алтайской экспедиции. Летом Белецкий водил мальчика в походы с ночёвкой под открытым небом, а зимой выгонял босиком на снег.

К тринадцати годам Митенька в полной мере укрепился и телом, и духом, хотя и остался таким же мечтательным, застенчивым и сосредоточенным на своем внутреннем мире мальчиком. Всем иным занятиям, как и ранее, он предпочитал чтение и рисование. А из всех мужских искусств ему были интересны разве что фехтование и верховая езда, поскольку Митенька грезил о рыцарях и героях войны 1812 года.

В гимназию Митенька поступил легко и учился блестяще, однако друзей, как, впрочем, и врагов, среди одноклассников не заимел, поддерживая со всеми ровные и немного отстранённые отношения.

Оно и вообще, отношение мальчика к жизни казалось несколько безучастным, будто бы смотрел он на этот мир и его обитателей через тюлевую завесу, не желая подходить ближе и остерегаясь касаться любого предмета. Но впечатление это было обманчивым. Подобно своей матери, Митенька скрывал под своей внешней туманной оболочкой замечательную душевную силу. За мечтательностью и нелюдимостью прятались неуемная любознательность, удивительная проницательность, немалая воля и страстная романтичность.

Митенька и внешне больше походил на мать, чем на покойного отца. Среднего роста, даже чуть ниже, был он хрупок сложением, а движения его были легки и изящны. Лицом Митенька был невероятно красив, словно античный герой. Точеные черты, обыкновенно спокойные и невозмутимые, обрамляли слегка волнистые волосы цвета холодного золота. Глаза Митеньки, как и глаза Александры Михайловны, были великолепно большие, чуть более серые, чем у матери, с тем же невероятным туманным взглядом, которой в один момент мог стать удивительно пронзительным, проникающим в самую душу, и гипнотически завораживающим.